Другая кардинальная перемена заключается в том, что просьбу Гинзбург о предоставлении ей работы по специальности удовлетворяют и она получает должность преподавателя в школе для взрослых. Это одна из абсурдных страниц ее жизни: она должна преподавать лагерным комендантам, которые прежде столь отрицательно влияли на ее жизнь, а теперь, когда она заходит в «классную комнату», поднимаются с мест и приветствуют ее: «Здравствуйте, товарищ преподаватель!» Преподает она русский язык и литературу, тем самым – странным образом – продолжая свою долагерную деятельность. Из этого периода она опять-таки фиксирует воспоминания о некоторых «учениках», описывая готовность учиться, глупость, тупоумие; перед товарищами по несчастью ей приходится оправдываться за то, что она имеет дело с этими мучителями, которых она явно надеялась просветить хотя бы отчасти.

Еще одной кульминацией ее записок становится коллизия, которую она осознает лишь впоследствии; однако нежелание умалчивать о несоответствии собственного состояния историческому моменту – отличительная черта ее повествования. Она признается: ей было стыдно, когда в начале 1970‑х она узнала из книги Артура Лондона «Признание» (L’Aveu, 1968), что в то самое время, когда она, веря в оттепель и предвкушая реабилитацию, получила предложение жить на «материке» и новость о прекращении ссылки, в Чехословакии шли разбирательства по «делу Сланского»[517]. Создавая мемуары, она рассматривает эту синхронность в главе под названием «Перед рассветом» – и даже по прочтении упомянутой книги оставляет этот заголовок без изменений, поскольку он передает ее тогдашнее приподнятое настроение (Г 799–800). Но в тексте, который пишется в 1970‑е, после с запозданием дошедшей до нее вести об арестах, показательных процессах и расстрелах, она хочет выразить стыд за свое счастье в 1955 году. Также она сообщает, что спустя восемнадцать лет лишения свободы получила в Москве справку о реабилитации «за отсутствием состава преступления».

По прочтении обеих частей ее автобиографии становится ясной одна ее аподиктическая формулировка: «Те, кто не прошел через все наши круги, не понимают этого. <…> Мы испытали. Вы представляете себе это чисто умозрительно, а мы ЗНАЕМ» (Г 723).

При сравнении текстов Гинзбург и Бронской-Пампух обращает на себя внимание структура трех поколений. У Гинзбург она охватывает не столько поколение родителей (хотя память о разногласиях с отцом и нежной переписке с матерью в период заключения играет определенную роль), сколько последовательность поколений, исходящую от нее самой: эти три поколения представляют сын Василий Аксенов – известный писатель[518], который пишет о творчестве матери, приемная дочь, строящая актерскую карьеру, и воображаемое поколение внука, которому она адресует свой лагерный отчет в качестве «письма». Кроме того, текст Гинзбург (благодаря распространению в самиздате) не только повлиял на ее собственное поколение в 1960‑е годы, но и стал важным референциальным текстом для авторов, родившихся позже. Историк собственной жизни, она стала историком лагеря.

В имеющем форму романа «отчете» Ванды Бронской-Пампух «Без меры и конца» (Ohne Maß und Ende, 1963) структура трех поколений играет, напротив, конститутивную роль.

Первое поколение, которого коснулись аресты и расстрелы, – поколение родителей автора. Ко второму принадлежит собственно автор – Ванда Бронская-Пампух. После расстрела родителей ее, дочь старых польских коммунистов, арестовывают за антисоветские высказывания в Москве, куда она приехала в 1931 году по идеологическим причинам вместе с мужем Бернхардом Пампухом, и ссылают в Магадан на восемь лет принудительных работ. Третье поколение в книге – поколение дочери, рожденной в лагере от связи с другим заключенным. Там ребенок и умирает. Другую дочь, родившуюся в Москве в 1934 году, Ванде Бронской после освобождения с Колымы удается перевезти в Польшу, оттуда – в ГДР, а затем в ФРГ. К этому третьему поколению также принадлежат родившиеся в ФРГ близнецы Ева и Томас. Томас не раз обращался к творчеству матери, последний раз – в рамках финансированной фондом Роберта Боша поездки в Восточную Сибирь, ставшей поводом вспомнить ее роман и факты ее жизни. В магаданском отчете Томаса Пампуха, опубликованном в «Тагесцайтунг» 28 ноября 2016 года под названием «Поиск следов в Восточной Сибири. Путешествие в город ГУЛАГа», подчеркивается автобиографический аспект. Описывая Магадан с его нормальной для российского города XXI века жизнью без видимого отпечатка местной истории, Пампух пытается вспомнить лагерное прошлое этого места. Но в разительно переменившемся городе с новой архитектурой и бьющей ключом жизнью эти мемориальные усилия явно не играют никакой роли и не находят отклика у опрошенного населения, частично принадлежащего уже к поколению правнуков. Ему удается хотя бы посетить музей с выставками «Дальстрой» и «Колыма 1932–1956», а на карте ему показывают Эльген, где долго держали в заключении его мать, – в том же лагере провела несколько лет и Гинзбург[519]. На холме над городом, сообщает Пампух, высится 15‑метровая статуя работы Эрнста Неизвестного «Маска Скорби». Ее установили в 1996 году, спустя десятки лет после пребывания здесь Гинзбург и Бронской-Пампух[520].

Ил. 36. «Маска Скорби», Магадан

Выбрав романный жанр, Бронская-Пампух отдала предпочтение художественности и, соответственно, «законной» возможности переплетения факта и вымысла. Для этого текста проблема жанра особенно актуальна: речь о личном опыте, а также о конкретной истории родителей и попытке представить собственный опыт под видом чужого. Смешение «повествования», переписки и дневника, которые сочетаются в этом романе, затрудняет интерпретацию главного «посыла» текста как изложения реальной лагерной судьбы. Истории родителей[521] Бронская-Пампух преподносит не с дочерней точки зрения от первого лица (как это делает в автобиографии «Руки моего отца» Ирина Щербакова, от первого лица излагающая семейную историю от поколения прабабушки до собственных детей), так как важна для нее не столько двойная роль автора-рассказчика, сколько «повествовательная интерпретация» историй жизни родителей с моментами напряжения (включая эмоциональные драмы) и реконструкция исторических событий до и после революции. Ее собственная роль спутницы матери вплоть до ареста последней, с одной стороны, и жертвы лагерей – с другой до определенной степени растворяется в этом зашифрованном контексте. Правда, аукториальное повествование часто прерывается голосами, говорящими от первого лица, – как в лагерной переписке и особенно в дневнике; в виде несобственно-прямой речи и внутренних монологов передаются физические и психические впечатления появляющихся по ходу повествования действующих лиц, а магистральная повествовательная инстанция, соответственно, иногда отступает на второй план. Несмотря на хронологически выстроенную композицию из трех поколений, события представлены одновременно двумя-тремя повествовательными линиями, сменяющими друг друга в виде отдельных отрывков, так что историю Ядвиги прерывает и дополняет история Нины, а последнюю – история Виктории.

Судьбы трех поколений определяются перипетиями не только политическими, но и любовными[522]. Предыстория включает предпринимаемую Бронской-Пампух реконструкцию кануна революции: родители ведут подпольную работу в Цюрихе, затем нелегально действуют в Польше, подвергаются арестам. Направление будущему задает решение матери следовать своему коммунистическому «призванию» не в советском торгпредстве в Берлине, а в самой Земле обетованной. Но решающим для реальных обстоятельств и действий становится осуществление власти партией. Атмосферу прокатившейся по Советскому Союзу в ходе сталинских чисток волны арестов Ванда Бронская-Пампух, в то время работавшая в московской редакции, передает устами Нины (но по сути – как свидетель): из ее окружения пропадают родители, друзья и знакомые. Затронувшие ее лично арест и казнь матери – тоже часть сталинских чисток. Реконструкция ареста, заключения в камере, допросов и увода на расстрел стилистически перекликается с историей Рубашова у Кёстлера. Мать, как мы узнаем из текста, явно не поддалась давлению следователей и ни в чем не призналась, поэтому ее участь пока не решена. Попытки дочери и второго мужа арестованной узнать о ее положении и добиться прояснения «недоразумения», приведшего к ее аресту, через наркома иностранных дел Максима Литвинова остаются тщетными. В качестве комментария к этой пугающей всех ситуации она приводит соответствующую идеологическую дискуссию между отцом и отчимом: