18. Невыразимость/выразимость и молчание
На вопрос «Невыразим ли опыт концлагерей?»[365], вынесенный в заглавие книги Любы Юргенсон, отвечают многие интерпретируемые ею лагерные тексты. Парадокс выразимости невыразимого – одна из составляющих риторики лагерной литературы[366]. Невыразимое взыскует выражения. Кроме того, разговор о невыразимости затрагивает, с одной стороны, вопросы неописуемости, непередаваемости, а с другой – непостижимости, невообразимости. Невыразимое, неописуемое не может преодолеть барьер языка, непостижимое – барьер понимания, невообразимое – воображения. Это «не» категорично, в нем есть нечто окончательное. В сравнении с такими применяемыми к творившемуся в лагерях эпитетами, как «ужасный», «жуткий», «страшный», «кошмарный», «жестокий», оно воплощает еще более высокую степень аффекта. (Та же функция у приставки «in» в словах ineffabile, indicibile.) Эти означающие языковое бессилие лексемы принадлежат к одному семантическому полю, в пределах которого соприкасаются и пересекаются. Если невыразимость, неописуемость означают неспособность к выражению со стороны пишущих (то есть составляющие лагерного дискурса), то непостижимость, невообразимость принадлежат к дискурсу тех, кто читает лагерные отчеты. Парадоксальная семантика невыразимого, l’ineffabile, затрагивает некоторые констелляции мистического понимания языка. Однако в дискуссии о соответствующих текстах мистическое происхождение этого термина на первый план не выходит. Семантический сдвиг от невыразимости опыта Бога к невыразимости опыта страдания осуществился без каких-либо комментариев. Подчеркивая мистический исток этого понятия, Джорджо Агамбен отверг его как негодное. В книге «Что остается после Освенцима» говорится: «Но почему Освенцим невыразим? Зачем придавать массовому истреблению людей мистический оттенок?»[367].
Полезно обратиться к тому, как толкуют парадокс «выразимости невыразимого» сами мистики. В мистическом опыте молчальников-исихастов l’ineffabile предстает как нечто такое, о чем следует молчать, что противится выражению, – и вместе с тем нечто такое, что можно высказать. Русский исихаст XV века Нил Сорский смягчает этот парадокс с опорой на слова Исаака Сирина, передавая опыт l’ineffabile описательно:
Святой же Исаак, от таковых нечто высочайшее сообщая, пишет следующее: когда бывает им неизреченная та радость, то молитву от уст отсекает, ибо умолкают тогда, – сказал, – уста, и язык, и сердце – хранитель помыслов, и ум – кормчий чувств, и мысль – птица скоролетящая и бесстыдная; и более не имеет мысль ни молитвы, ни движения, ни власти над собою, но направляется силою иною, а не сама направляет, и в плену содержится в тот час, и бывает в непостижимых вещах, а где – не знает[368].
Ссылаясь на Мейстера Экхарта и Псевдо-Дионисия Ареопагита, Жак Деррида предполагает двойственность режимов высказывания/невысказывания, определяя их так: «с одной стороны – невыразимое, тайное, запретное, сокрытое, недоступное (aporreton) или мистическое (mystiken), „символическое и инициатическое“; с другой – философское, демонстративное (apodeiktiken), поддающееся показу». Цитируя Псевдо-Дионисия, Деррида говорит о взаимодействии, взаимном наложении двух этих режимов: «„Невыразимое“ (arreton) переплетается или пересекается (symplektai) с „выразимым“ (to reto)»[369].
По сути это «с одной стороны – с другой», это переплетение двух модусов подразумевает, что в основе изложенного лежит неизложимое, что невыразимое содержится в выразимом. Иначе говоря, здесь можно задаться вопросом о «невысказанном» как о том, что высказывается вместе с высказанным. Или так: сказанное двусмысленно, потому что оно говорит нечто такое, чего не говорит. Невысказанное предстает загадкой текста, местом, которое для читателей остается непонятным, которое требует расшифровки, поскольку отсылает к знанию, доступному лишь самим авторам. Даже вполне точное описание лагеря содержит кое-какие непонятные места – как бы пробелы, нуждающиеся в заполнении. Именно эти неопределенные места указывают на невысказанное; происходит это при помощи умолчаний, недомолвок, преуменьшений, намеков: аббревиатура, литота, апозиопеза, анаколуф – вот соответствующие семантико-синтаксические приемы.
И здесь для нас важны высказывания авторов, обрамляющие невысказанное отсылками к той абсолютной чужеродности, которой отмечено содержащееся в сказанном невысказанное. Ведь все опускаемое, неназываемое скрывает или замалчивает сцены, происшествия, ситуации, о которых не говорится, которые принадлежат миру, чьи подлинные контуры и структура остаются неуловимыми. Находящееся во власти парадокса невыразимости сказанное оказывается не только неопределенным в плане сказанного между строк / невысказанного, но и открытым в плане сопоставимости с уже известным. Невыразимое-выраженное вызывает трудности еще и потому, что не поддается сравнениям, атрибуции, спецификации.
Выживший польский узник ГУЛАГа Густав Герлинг-Грудзинский называет свою книгу «Иной мир» (Inny świat)[370], имея в виду функционирующий по особым законам параллельный мир. В книге Давида Руссе L’Univers concentrationnaire, где концлагерям и ГУЛАГу уделяется равное внимание, говорится:
Это отдельная вселенная, совершенно закрытая, странное царство исключительной фатальности. Вселенная концентрационных лагерей замкнута в самой себе. Она продолжает существовать в мире подобно погасшей звезде, нагруженной трупами[371].
Пауль Штейнберг пишет в «Хронике темного мира»:
Лагерь как таковой – и это, пожалуй, главное в книге – есть нечто непостижимое. По той простой причине, что находится он в некоем ином мире. Лагерь смерти – это параллельный мир в другом измерении, мир из научной фантастики. Я не могу подобрать сравнения лучше, чем с черными дырами, которые ищут в далеких галактиках астрономы и которые, как предполагается, поглощают колоссальное количество энергии[372].
Но это не единственный подход к «высказыванию» невыразимого. Понятие невыразимого соединяется и с другими концепциями, например с концепцией in extremis. Это значит: находиться на краю, перед лицом смерти, в исключительно бедственном положении, на пределе человеческих возможностей. Название «Лицом к крайности» (Face à l’extrême) носит книга Тодорова. Польский историк Яцек Леоцяк называет свою книгу об Освенциме «Пограничный опыт» (Doswiadczenia graniczne)[373]; «Письмо на границах языка» (Schreiben an den Grenzen der Sprache) называет свое исследование происходившего в концлагерях и в ГУЛАГе Мариса Сигуан. Кроме того, слово «экстремальный» служит интерпретаторам метадискурсивным выражением. Extremitas означает крайнюю точку, границу, край; exter – вовне, снаружи, за пределами, за гранью. Экстремум – наихудшее, наивысшее, наиопаснейшее.
Это экстремальное означает сферу невыразимого – и наоборот: невыразимое означает экстремальное. Но что такое эта крайность?
Для Леви это «само[е] дн[о]», откуда нет возврата. Для Марголина низшая точка, которой может достичь человек, – изнеможение, доводящее людей до безразличия к самим себе. Для Шаламова это затрагивающая всех лагерников утрата человечности, в результате которой достигается и даже преступается та предельная граница, откуда нет пути обратно к человеческой жизни. Расчеловечение – центральное понятие в антропологических выводах тех, кто пишет о лагерном опыте. Расчеловечение и есть крайность.
