Начинается этот эпилог с картины шока, поразившего лагерь после известия о падении Парижа в 1940 году. Герлинг-Грудзинский вспоминает, как в последующие дни поближе познакомился с одним солагерником, которого эта новость заставила разрыдаться; этот человек и становится главным героем эпилога. В июне 1945 года этот бывший заключенный отыскивает Герлинг-Грудзинского в Риме, чтобы исповедаться. Дальнейшая история жизни этого человека, решившегося сделать признание, включается в сцену исповеди. Речь идет о предательстве по отношению к четырем немцам (двум поволжским немцам и двум бежавшим в Россию немецким коммунистам) во время войны с Германией, когда за такое полагался расстрел, – предательстве, в котором он теперь исповедуется в комнате римской гостиницы. Рисуемую Герлинг-Грудзинским сцену можно назвать кинематографичной: они пьют вино, сидя на кровати, под звуки шума с итальянской улицы, отдельные из которых он упоминает. Автором этой сцены, а также исповедником и мемуаристом выступает рассказчик от первого лица, который оформляет ее в виде композиционно насыщенной «картины», включающей в себя как лагерный мир с его шаткой моралью, так и послевоенный Рим. В интервью Болецкому он объясняет свою позицию «духовника» (он не отпустил кающемуся грех, не произнес «понимаю», rozumiem, на которое тот надеялся). По-видимому, его укоряли в этой жесткости. Упрек этот он приписывает недомыслию читателей, не понявших его книгу. На воле для него важна справедливость, а не отпущение грехов человеку, оговорившему солагерников, которых из‑за этого расстреляли, пусть даже клеветник был одним из его лагерных друзей, а оклеветанные – немцами. С его точки зрения, прощение снова превратило бы ситуацию в противоположную: в лагере донос считался тягчайшим преступлением. Примечательно, что в разговоре с Болецким эпилог приобретает этот смысл: Герлинг-Грудзинский апеллирует именно к чувству справедливости, которое присуще «свободному миру». Эпиграф к эпилогу опять-таки взят из Достоевского: «Трудно представить, до чего можно исказить природу человеческую».

Иной мир, мир без жалости – место не только душевного распада и нравственного разложения, но и уродования, коверкания тела. Мертвецкая и Мертвый дом предстают в этой книге такими же частями этого мира, как и камера изолятора, где объявивший голодовку автор одновременно претерпевает и наблюдает отвратительные деформации своих конечностей и непреодолимое «смятение» мозга. В «мертвецкой» же он соприкоснулся с горем людей, мучимых безнадежным знанием о том, что умрут они безымянными, а тела их сгинут бесследно.

Юлий Марголин написал свое «Путешествие в страну зэ-ка»[469] в 1946–1947 годах, сразу после освобождения из лагеря и возвращения через Польшу в Палестину. Это – фактография интеллектуала и литератора, который не мог примириться с тем, что его отчет не был воспринят как просветительский текст. Полная – политически обусловленная – незаинтересованность Израиля возмущала его не меньше, чем непонимание со стороны остального мира. Своей речью в ООН и выступлением на парижском процессе «Давид Руссе против „Летр франсез“» он четко изложил волнующую его проблему. Впоследствии критики скажут, что это оставшееся незамеченным свидетельство предвосхищает произведения о ГУЛАГе, опубликованные в 1960–1970‑е годы[470]. Утверждение, что Марголин предвосхитил Солженицына и авторов других подобных отчетов, верно постольку, поскольку он тоже представил всеохватное изображение лагеря со всеми его аспектами, организацией, инфраструктурой, жизнью заключенных и предшествующими событиями ареста, допросов и тюрьмы; сокращенный французский перевод под названием La condition humaine (1949) в свое время вполне мог бы привлечь внимание. Подзаголовок «Архипелага ГУЛАГ» – «Художественное исследование» – подошел бы и к марголинскому «Путешествию в страну зэ-ка»; о превращении действительности в предмет исследования (a subject of investigation) говорит Леона Токер.

Эта книга о пережитом явно писалась уже в лагере – Марголину не раз выпадала возможность (благодаря временной конторской работе) припасти клочки бумаги, письменные принадлежности и использовать свободные мгновения для написания трех работ (о лжи, о ненависти, о свободе), в которых отразился его лагерный опыт. В конце своих записок он жалуется на то, что при выходе из лагеря эти тексты у него отобрали и «выбросили в грязь». Он сообщает, что по возвращении книгу пришлось писать заново, но уже другую. В конце книги значится: «Тель-Авив 15.XII.1946–25.X.1947».

К горечи от утраты оригинальной книги присоединяется разочарование безрезультатностью второй.

Книга построена как фактографический отчет, следующий хронологическому принципу и расставляющий тематические акценты, и охватывает время от ареста в 1939‑м до освобождения из лагеря в 1945 году. Повествование ведется, с одной стороны, с позиции аукториального рассказчика, с другой – личный опыт остается прерогативой рассказчика от первого лица; встречаются и целые пассажи, выдержанные в несобственно-прямой речи; все это приемы, хорошо знакомые Марголину как автору не только диссертации по философии, но и художественных текстов. Главы этой разбитой на четыре части книги посвящены отдельным периодам жизни, событиям, людям и наблюдениям антропологического и социологического толка, а тон варьирует между увлекательно-деловитым, сатирическим и эмоциональным.

Время, предшествующее аресту, описано как некий пролог, посвященный политическим изменениям, крену общественного мнения в пользу советских «спасителей» и быстро меняющимся условиям. Это вклад в историю эпохи через призму политически нестабильных приграничных территорий, так называемых Кресов (Украина, Польша, Белоруссия), с меняющимися правительствами, насильственными переменами в жизни местного населения. Часть эта важна для общей композиции, поскольку здесь ясно показана произвольность причин ареста, определившая судьбу почти всех, кого он встретит в лагере, и то и дело возникающая в качестве мотива. (В случае Марголина это означало невозможность поставить советскую выездную визу в его польский паспорт, так как Советский Союз не признавал Польшу как государство; в связи с этим его склоняли принять советское гражданство. Подобно многим другим пострадавшим, Марголин отказался.) В Пинске, своем родном городе, он наблюдал отдельные «этапы советизации», ликвидацию целых групп населения, включая польских поселенцев (так называемых осадников; первоначально – польских колонистов, посаженных на бывшие помещичьи земли, а потом влившихся в местную среду и интегрированных): советская власть «вывезла их в условиях, равносильных вывозу евреев органами гестапо».

Принудительную высылку всего еврейского населения, разрушение его культурных институций, запрет иврита, разгром политических организаций, арест сионистов он называет «кастраци[ей] живого культурного организма» (М II).

Пограничная область стала ареной идеологических сдвигов, вызванных соприкосновением с новой властью. Предложенная Марголину на время ожидания выездной визы работа в монастырской библиотеке с «одн[им] из самых редких книгохранилищ в Западной Белоруссии» дает ему повод рассказать о еврейской культурной истории Пинска и о границе между ней и монастырской культурой города. Его описание книжного фонда показывает, что этот контакт с «культурой»: произведениями схоластики, античной философии, греческими классиками в латинских переводах, «действительны[ми] сокровища[ми]: incunabula, первопечатны[ми] книг[ам]и», латинским требником 1493 года, но также и трудами Маркса и Энгельса, детективными повестями и сочинениями Джека Лондона, антисемитской литературой, антисоветскими памфлетами (М II) – стал последним контактом с миром культуры как таковой.