Беременность, роды, судьба младенцев, детский комбинат составляют еще один тематический комплекс, дающий информацию о социальной структуре, наряду с темами принудительного труда, голода, холода, смерти от изнеможения, членовредительства, засилья уголовников. Рассказы об обращении с беременными, о происходившем в роддомах, в грудничковых группах и в детских комбинатах исходят от испытавших это на себе матерей и детей, которые прошли через безграничное небрежение и программу перевоспитания. В связи с этим говорят о детском ГУЛАГе[524].
Третья часть романа, «Виктория», чья начальная сцена изображает путь матери с младенцем вплоть до сдачи его в детский комбинат, начинается с пейзажной зарисовки:
Был один из тех жарких летних дней, когда солнце стремится показать тайге, что умеет и по-другому. Десять месяцев в году стоит оно в ясном блеске на вечно-голубом небе над снежной пустыней Эльгена – а потом два месяца палит, как бы желая за один присест наверстать упущенное. Сквозь прозрачный воздух открывался широкий вид на совершенно пустынную возвышенность до самых лиловых гор, окаймляющих ее ровной цепью. Было тихо. Скупые шумы здешней жизни тут же тонули в великом молчании еще не покоренной человеком природы (BP 350).
Путь к комбинату, где новорожденную приходится отдать, оканчивается сценой, которую ребенку впоследствии пересказывает дежурная сестра Нюра:
Ее сопровождал солдат с примкнутым к винтовке штыком. Она одела тебя в батистовую распашонку и вязаную курточку собственной работы и завернула в желтое стеганое одеяльце, на которое скопила, экономя на хлебных пайках, еще до твоего рождения. Потом она со слезами положила тебя на столик в приемном покое грудничковой группы. Сестры не пытались ее утешать, они ведь сами заключенные и знают: утешения нет (BP 350).
О горе матерей, вынужденных отдавать своих младенцев, рассказывает в «Справочнике» Жак Росси, которому приходилось наблюдать подобные сцены. Нюра рассказывает маленькой Виктории и об отдельных этапах ее жизни в деткомбинате, о первоначальных тайных визитах матери, которые впоследствии прекратились из‑за перевода в другой лагерь. Та же Нюра, единственный близкий девочке человек, помогает ей – когда та узнает, что у детей бывают еще и отцы, – выяснить имя отца, правда без фамилии.
Поиск отцовской фамилии приводит к Новикову – отцу: тяжелобольной (заработанным на золотых приисках Колымы двусторонним воспалением легких), он лежит в больнице, где другой пациент с той же болезнью, бывший член расстрельного взвода, рассказывает ему о методах умерщвления. Он узнает, что члены расстрельной команды поголовно алкоголики, что расстреливать следует у самого входа в подвал, чтобы легче было убирать тела, что судебных разбирательств никогда не бывало, приговоры выносились заранее, и что членов расстрельных команд тоже расстреливали. Его, рассказчика, спас нервный срыв, с которым он попал в психиатрическую больницу. Новикова он постоянно называет «коммунист», на что тот возражает: «Коммунизма больше нет. Тебе это известно лучше моего, ты ж его и убил» (BP 395).
Собирая отдельные компоненты из разных областей, Бронская-Пампух составляет общую картину системы. Входит сюда и развитие ребенка в деткомбинате. Годы, проведенные там Викторией, она описывает без известных по другим отчетам шокирующих подробностей, однако обращается к теме дискриминации, которой девочка (из Эльгена отправленная в школу в Магадане) подвергается в классе с детьми из обычных семей; однокашники обзывают детдомовцев ублюдками, относясь к ним с подозрением из‑за их происхождения. Из других отчетов явствует, что дети из комбината и детского дома подвергались серьезному остракизму, затруднявшему интеграцию в нормальную советскую жизнь.
Бронская-Пампух явно стремится показать типичное развитие детдомовского ребенка[525]: вместе с другими детдомовцами, не намеренными мириться с дискриминацией, Виктория вступает в банду, руководимую подростком – «настоящим» уголовником. Она участвует в кражах со взломом и знакомится с немыслимой для нее «роскошью» нормального жилища. Во время одного такого ограбления ее лучшего друга убивают выстрелом[526].
В этой части романа преобладает прием чередования повествовательных линий. Цель опять-таки в создании впечатления одновременности, так чтобы можно было проследить дальнейшую жизнь мелких преступников и судьбу Нины Балицкой. На примере жизненного пути Виктории показываются типичные для эпохи моменты: по окончании школы девушка пытается поступить в магаданский техникум, но татуировка на предплечье выдает ее уголовное прошлое и закрывает дорогу к дальнейшему образованию.
В одной повествовательной вставке Бронская-Пампух рассказывает о потрясшем лагерную жизнь событии (о котором говорилось уже у Солженицына) – Кенгирском восстании в казахской степи. Изучением этого случая она, по-видимому, занималась уже после отбытия срока. Упомянутая в качестве одного источников сведений об этих событиях глава солженицынского «Архипелага ГУЛАГ» «Сорок дней Кенгира» едва ли могла быть известна ей в 1963 году, хотя многое в ее тексте соответствует солженицынскому[527]. Ее версия касается отдельных этапов восстания, в котором участвовали преимущественно украинские заключенные, в том числе немало женщин, и явно конструктивную роль сыграли уголовники. Бронская-Пампух стремится как бы сценически показать ход восстания, создать своего рода визуализацию в духе упомянутой enargeia. Она воспроизводит разговоры действующих лиц, включая «своего» Михаила Новикова, подготовку, осуществление, стратегии, использование «оружия», взлеты и падения всего предприятия на глазах у городского населения. Поводом к этому начавшемуся с отказа от работы восстанию послужил расстрел заключенных при попытке силой преодолеть разделение мужского и женского лагерей. Обещание лагерного начальства не оставить этот расстрел безнаказанным и терпимо относиться к сообщению между «лагпунктами», а также прислать для переговоров уполномоченного, то есть члена ЦК, приводит к временному затишью. Новый виток восстания явился реакцией на невыполнение обещанного, сопровождаемой выдвижением подробных требований. Дело дошло до так называемой операции, в ходе которой восстание было подавлено (а Новиков в тексте Бронской-Пампух погиб). Вот отрывок из этой вставной повествовательной линии:
Против заключенных Кингира[528] были брошены две тысячи тяжеловооруженных солдат и семь танков «Т-34». Тысяча шестьсот солдат вели огонь. С аэродрома готова была в любой момент подняться в воздух эскадрилья бомбардировщиков МВД – выкрашенных в серо-зеленый «дугласов». Пятьсот погибших, в том числе двести женщин, и сотни раненых – таков итог «операции» под руководством генералов Бычкова и Долгих. Операции, проведенной спустя год после смещения Берии, в то самое время, когда ЦК партии уже постановил ликвидировать лагеря и освободить большинство политзаключенных. Предводителей восстания, одним из которых был Николай Алексеевич Кузнецов[529], приговорили к смерти и расстреляли (BP 436).
Ее освобождению из лагеря в 1946 году предшествовал период тяжелейшей работы на лесоповале, в который она силится, но не может выполнить норму поваленных деревьев (как и Гинзбург в своем аналогичном рассказе). С лесных работ ее отзывают. В дневниковой записи говорится: «Мне сообщили, что меня требует Польская рабочая партия. Я нужна новой коммунистической Польше. <…> Должна ли я была отказаться?». Этот в высшей степени неожиданный поворот в судьбе ее альтер эго связан с драматическим развитием вымышленной истории: не желающая покидать страну без ребенка Нина поддается обнадеживающим уговорам, уезжает, ждет и делает записи. Ее усилия растягиваются на многие годы. Лишь после того, как она уже заводит на Западе семью (со своим прежним мужем, прошедшим через концлагерь), от оставшейся в Магадане бывшей солагерницы она узнает о местопребывании дочери. Скупая переписка между вновь появившейся матерью и вновь обретенной дочерью (здесь опять-таки звучат голоса от первого лица) приводит к тому, что теперь уже двадцатилетний «ребенок», все это время считавший себя покинутым, отклоняет материнское приглашение ехать на Запад (в тексте речь о Гамбурге).
