Колыбенко тряхнул головой, как бы отпугивая видение. Но оно не исчезло. Напротив, проворно спрыгнуло с кушетки, оправило платье, сделало шаг навстречу:

— Ты что, не узнаешь меня, Петя?

Он бросился к ней, поднял на руки, закружил по комнате. Задыхаясь, осторожно опустил на кушетку, зарылся в мягкие пахучие волосы. Ксеня выскользнула из его рук, нахмурилась, давая понять, что недовольна его медвежьими нежностями. Но строгость никак не могла прижиться на ее лице. «Петенька, — спохватилась Ксеня, — я же гостинчика тебе привезла. Растворимый кофе. Бразильский. Лучший в мире. И кое-что к нему. Только ты не мешай мне, лежи, отдыхай». И начала хлопотать-хозяйничать. Еще какое-то время он поддакивал ей, отвечал на ее шутки. Но усталость, накопившаяся в нем за его почти трехсуточное бдение под землей, предъявила свои права. И когда Ксения торжественно объявила: «Стол на две персоны сервирован!» — он уже крепко спал. Ей стало до слез обидно. «Разве так любят» — не замечая слез, спросила она себя и ответила на свой вопрос так, как только и могла ответить на него девушка, уязвленная невниманием к ней ее избранника. Потом вспомнила Авилина. «Неужели хотя бы что-то подобное могло случиться с Валерием? Каким он был предупредительным, внимательным! Как он… Да, да, Валерий любил меня, любил по-настоящему. И если бы… Ну ладно, ладно, спи, сон тебе дороже, чем я, спи, спи, — бессвязно, чтоб только не расплакаться, повторяла Ксеня, — вот посмотрю на тебя немножко и уйду, совсем уйду, навсегда уйду, слышишь? Навсегда!!!»

Но чем пристальнее всматривалась она в его заострившийся, заросший русой щетиной подбородок, запавшие, с въевшейся угольной пылью подглазья, запекшиеся, сердито шевелившиеся губы, тем острее пронизывало ее щемящее, прежде незнакомое ей чувство. Ксеня на цыпочках подошла к постели, взяла подушку, подложила ее под послушную голову, сняла с него ботинки, носки, укрыла одеялом. Спал Колыбенко беспокойно. Что-то выкрикивал, бранился. Ксеня просидела у его изголовья всю ночь. Как около больного ребенка. Когда в коридоре застучали шаги и захлопали двери, а за стеной загремели кастрюли, — вышла из комнаты. Увидев, что рядом — общая кухня и около плиты хлопочут жены таких же, как ее Петр, молодых специалистов, приготовила завтрак. Разбудила. Заставила побриться. Накормила. Сказала:

— Приехала насовсем.

Вскоре Колыбенко снова стал таким, каким знала его Ксеня, — жизнерадостным, непоседливым.

— Женушка моя, и почему ты не догадалась приехать раньше?! — любил повторять он, когда возвращался с работы в хорошем настроении, и такие дни выдавались все чаще и чаще. — Не успела появиться — мой «Гарный» выполняет план, шеф обращается ко мне исключительно на «вы» и беседы со мной не разнообразит выбрасыванием в окно подвернувшихся под руку предметов. Да что там Репетун! Даже городская печать и радио упоминают мое имя лишь после непременной увертюры: «Талантливый организатор производства». Признайся, Ксеня, ведь ты догадалась, что я талантливый? Поэтому и пошла за меня? Да? Ха-ха-ха! — закатывался Колыбенко.

Искусственное обрушение — «посадка» кровли, впервые примененная на крутом падении, превзошла все ожидания. Обвалы, даже в зоне геологических нарушений, прекратились. А комбайн не только выбирал породную прослойку, но и, обнажая вторую плоскость пласта, облегчал отбойку угля. Добыча, как говорится, «дуром поперла».

Колыбенко было чему, радоваться: план перевыполнялся, коллектив признал его вожаком. Началась цепная реакция: чем лучше шли дела, тем меньше оставалось на участке нерадивых, недобросовестных, а творческое отношение к делу каждого труженика приводило коллектив к еще большим успехам. Аллею трудовой славы снова заселили крупноформатные фотографии лучших людей «Гарного». Первыми на ней красовались портреты Колыбенко и Комарникова — начальника и партгрупорга участка. Фото Колыбенко было вставлено в рамку, из которой, каждый год обновляясь, победоносно взирало на мир изображение Никанора Фомича. Осыка осознавал, что обогнать «Гарный» и вернуть былую славу ему не удастся. Казнил себя за то, что в свое время сдрейфил и ушел на «Лисичку», что самого себя перехитрил. Он еще оставался руководителем участка, имевшего вполне удовлетворительные показатели, но его уже не выдвигали в президиумы, не выбирали на слеты, не рассказывали о нем по радио, не предлагали принять участие в посвященной передовикам телепередаче, газетчики перестали прославлять его, и Никанору Фомичу порой начинало казаться, что он уже не существует вовсе. Свои неудачи Осыка связывал с появлением на «Гарном» Колыбенко, и в нем исподволь накапливалась неприязнь к молодому инженеру, превратившаяся в конце концов в загустевшую злобу. А Колыбенко и не подозревал, что обрел в Никаноре Фомиче недоброжелателя, врага. Он наслаждался медовой порой своей трудовой жизни. В канун Дня шахтера министр наградил его знаком «Шахтерская слава», а Репетун с подчеркнутой торжественностью вручил ордер на трехкомнатную квартиру.

Нельзя сказать, чтобы жизнь Колыбенко состояла из одних радостей и восторгов. Были и производственные конфликты, и большое горе. Конфликтовать приходилось с Репетуном. Основная причина — ДПД. Колыбенко обосновал расчетом: польза, приносимая днями повышенной добычи, — величина мнимая. Фактически, нарушая производственный ритм, они наносят трудновосполнимый ущерб и приводят в конечном счете к снижению угледобычи. Репетун имел на ДПД иной взгляд и утверждал его предоставленной ему властью.

Эта и подобные ей неприятности были ничтожными по сравнению с горем, обрушившимся на него и Ксеню: их первенец родился слабеньким и вскоре умер. Ксеня тяжело заболела. Он испугался, что может потерять и ее, и опустил руки. Но «Гарный» ревниво требовал к себе повседневного внимания, не оставлял его один на один с тяжкими мыслями, и тем самым помог ему устоять. Ксеня, как примятая травинка, поднималась мучительно медленно. Время, иногда музыка, он, а еще его мама помогли ей в конце концов выпрямиться. А год спустя родилась Леночка — полнощекая, крепкая малышка, и Ксеня засветилась радостью.

А каким счастливым был Колыбенко! Когда друзья спрашивали: «Как жизнь?» — он весело отвечал: «Хороша!» Ведь у меня даже участок «Гарный», что в переводе на русский означает «Хороший!»

Потом его назначили заместителем главного инженера шахты. Повышение не обрадовало. «Заместитель, — считал Колыбенко, — исполнитель воли непосредственного начальника. Его тень. И — только…» А он не хотел быть тенью. Ничьей.

Работая начальником участка, Колыбенко вкусил плода самостоятельности и ощутил его подлинный вкус. Удивительными свойствами обладает этот фрукт: человеку безвольному, робкому, ленивому он кажется горьким, как полынь. Раз отведав, такой человек потом избегает его всю жизнь. Вяжущую и обжигающую горечь плода самостоятельности чувствует и тот, кто смел, энергичен, но еще зелен, недостаточно опытен, чтобы различить в нем и другие привлекательные качества. Но если та горечь не испугает парня — он быстро дозреет, начнет различать эти качества, по достоинству оценит их и уже не захочет с тем плодом расставаться. Так произошло и с Колыбенко.

Однако незаметно для себя он вскоре полюбил свою новую работу. Главный инженер «Первомайки» Богаткин в ту пору часто болел, и Колыбенко пришлось сразу окунуться в водоворот неотложных дол. Впервые предстало перед ним во всей своей сложности современное горное предприятие с его многотысячным коллективом, разнообразной и сложной техникой, с множеством нерешенных вопросов и проблем. Не будь рядом такого наставника, как Богаткин, они захлестнули бы его. Богаткин владел удивительным искусством отличать дела очень важные, первостепенные, от просто важных и не срочных дел. Он выстраивал их в строгий ряд, никому не позволяя ломать его. И получалось так, что главный инженер со своим аппаратом всегда занимался только самыми неотложными в данный момент делами и успевал, несмотря на сверхзанятость, завершать их в нужный срок.

Богаткин сразу же почувствовал в Колыбенко преемника, о каком мечтал, и стал все чаще и чаще передоверять ему бразды правления технической политикой шахты, решительно забирая их, едва коляска, именуемая инженерной службой, вылетала на обочину или застревала в глубокой колее. Забирая вожжи, он объяснял, какой из них и когда надо было шевельнуть, а когда, по его понятиям, следовало и принукнуть.