Хомутков оступился.

— Помогите ему, — крикнул кто-то с тревогой. Комсорг бросился к Хомуткову.

— Не надо, — отстранил его Марк. — Я сам… — И поднялся в санитарный вагончик. В него уселись остальные пострадавшие и фельдшер. Отделение Капырина расположилось в третьем, обычном людском вагончике.

— Вызвать командный пункт, — приказал Гришанов дежурному связисту.

Обстоятельно доложив об отправке пострадавших и их состоянии, он сообщил и о самонагревании, которое уже перешло в горение.

— Из куполов тянет дымок, — добавил командир взвода. — Содержание окиси углерода — две тысячных. Приступаем к тушению.

Репьев ожидал, что после этого разговора Гришанов опрометью бросится тушить пожар. Но тот был полон еще не улегшихся переживаний.

— Приходилось мне и прежде первым прорываться к людям, что одной ногой на том свете побывали, — не громко, мягко так, задушевно начал он. — Крепко пронимают такие встречи, а сегодняшняя — всю душу перевернула.

Гришанов ушел в себя, будто примеряясь, как рассказать о ней, этой встрече, своим товарищам по нелегкой и опасной профессии, с которыми не раз приходилось — буквально! — в огонь и воду идти? После долгой паузы продолжал:

— Разделали лаз, выбрались на штрек я и помпомед с фельдшером, а навстречу — пострадавший Ляскун: «Ребята, спасибо! Не только жизни — мечты вы наши спасли!» Впервые слова я такие услышал. Честно скажу, всколыхнули они меня. Неожиданностью своей потрясли. Вдумался — глубокий смысл в них: не одну жизнь — мечту человека спасать! И мы делаем это! Как же не гордиться нам своей работой?!

Поймав себя на том, что говорит он, пожалуй, уж слишком восторженно, Гришанов круто, без перехода, переменил тему разговора.

— Того, что девушку вынес, видели? Силен, ничего не скажешь. Почти двадцать четыре часа в «фиалке» простоял, да еще и эту девушку, и напарника поддерживал, чтоб не захлебнулись. Вынослив, чертяка! И упрям! — Гришанов рассмеялся, как бы давая понять, что он, конечно, за это на него не в обиде, ругает его лишь для порядка, и продолжал:

— Осмотрел помпомед Манукову, сделал, что полагается. «Выносите», — дает разрешение. «Взять на носилки!» — командую Капырину. А Жур — он и на шаг не отходил от нее — раз, и заявляет тут: «Сам вынесу». Я мимо ушей слова его пропустил. «Взять на носилки!» — повторяю. Капырин — к ней, а Жур молча отодвинул его, завернул девушку в одеяло, взял на руки, как ляльку, и пошел. «Стой!» — кричу. Никакой реакции. «Задержать!» — приказываю. Но тут наш доктор вмешался. «Не травмируй, — шепнул, — психику пострадавшего. Пусть несет, этот сможет. Лишь подстраховку организуй». Пришлось подчиниться. Следую рядом. Стал на подножный спускаться. Одной рукой к себе ее прижимает, другой — со стойки на стойку перехватывается. Выхожу вперед, чтоб подстраховать. «Не путайся под ногами», — требует. И с подножного на откаточный один выпер.

— Может, чокнулся, — подал голос Сыченко.

— Тут, видать, другие дела, сердечные… — двусмысленно намекнул реснираторщик Юрнев.

Репьев не удержался, запальчиво одернул его:

— Чего мелешь-то? Тебе лишь бы языком трепать…

И этим обратил на себя внимание.

— А вы как тут оказались? — удивился Гришанов.

— Захотел посмотреть… какими люди бывают… Когда из такой вот переделки выходят… — путано объяснил Репьев. — Командир отряда разрешил.

— Турист, значит… — недовольно поморщился Гришанов. — Посмотрели? Выезжайте. И вашему отделению еще повалтузить придется. — И уже повелительно: — Надеть респираторы, взять обушки, лопаты, плотницкий инструмент!

Репьев спешил на-гора. «Вымоюсь, куплю что ни на есть лучший букет, не один-два, три букета куплю и — к ней»… И опять, как тогда, когда шел с отделением Сыченко, до осязаемости отчетливо представил себе Марину. Была она в том же голубом платье, замшевых туфлях и в голубой, под цвет платья, косынке. Подошла к нему веселая-веселая, такая веселая, какой еще ни разу не была: «Согласна переселиться…»

Репьев ждал, что последуют слова: «В твою однокомнатную», но Марина их не сказала. Тот шахтер, у которого брови в одну сплошную скобу срослись, помешал, «Посторонись, парень!» — властно выкрикнул он. Услышав его окрик впервые, Репьев не заподозрил в нем подспудного смысла. Да Жур никакого другого, кроме непосредственного, прямого, значения в него и не вкладывал. И сейчас, когда резкие те слова вторглись в разговор Репьева о Мариной, Репьев раздосадован был лишь бесцеремонностью их вторжения. Иным содержанием они наполнились позже, уже после того, как Марина немного поправилась и врач разрешил им свидание.

— Прости меня, Павел, — сказала она. — Виновата я перед тобой, знаю — виновата, но поступить иначе не могу…

И вот тогда-то в требовательном, властном окрике Жура «Посторонись, парень!» Репьев уловил другой, неожиданный для него смысл.

Но это было потом. А сейчас, пропустив его мимо ушей, Репьев разговаривал и разговаривал с Мариной — они так давно не виделись, так давно! И когда он сказал ей главное, а она ответила ему тем же, Репьев ощутил такой взлет духа, что сердце, казалось, не выдержит высоты, на какую вознесло его воображение. Репьев остановился, чтобы отдышаться, и замер, пораженный абсолютной, до звона в ушах тишиной, возможной лишь в глубокой, глубокой шахте, куда не достигают земные звуки.

Владимир Евграфович Мухин (родился в 1916 г.) очень рано, с 14 лет, начал трудиться и навсегда связал свою жизнь с горнопроходческой профессией: работал на строительстве метро, в 1940 г. окончил Московский горный институт, инженерный опыт приобрел на шахтах Киргизии, затем его послали на восстановление угольных шахт Донбасса, после чего он долгое время работал горноспасателем, совмещая эту работу с творческой деятельностью. (Его перу принадлежат поэтические сборники «Стихотворения», 1952; «Заветное желание», 1954; «Был такой случай», 1956; «Друзьям-шахтерам», 1960; «Высокое звание», 1901; «Земные звезды», 1966; «Куртка шахтера», 1969; «Не перестану удивляться», 1974; документальная повесть «Поднадзорный Черницын» и др.)

Жизненных наблюдений В. Мухину, немало испытавшему на своем веку и бед, и радостей, не занимать. Именно этим во многом объясняется богатство фактического содержания и героическая напряженность сюжета его нового произведения — романа «Внезапный выброс», премированного на конкурсе ВЦСПС и СП СССР на лучшее произведение художественной прозы о современном советском рабочем классе (1980 г.).

Роман впечатляет не только потому, что сами события, воплощенные в нем, документально достоверны. Главное — перед нами истинно художественное произведение, созданное по законам образной детализации и обобщения явлений жизни советских тружеников.

В книге Владимира Мухина ощутимо бьется напряженный пульс большого трудового коллектива, она проникнута любовью к людям, чья повседневная работа может быть приравнена к бою. Автор недаром сравнивает шахтеров, которые собираются в подземной нарядной, с воинами на огневом рубеже, проверяющими своих соседей слева и справа, а горноспасатели с прожекторами светильников впереди, с респираторами за плечами напоминают ему «десантников, которых срочно перебрасывали на самый опасный участок фронта».

Как образно сказал о них молодой донецкий поэт Андрей Медведенко в своей книге «Тюльпаны у терриконов»:

Эти слова о солнце, светящем в сердцах поистине героических советских рабочих — шахтеров и горноспасателей, — могли бы послужить эпиграфом к роману «Внезапный выброс».

В. Мухин сумел сохранить чувство эстетической меры, раскрывая подлинную драму преодоления попавшими в беду шахтерами черных сил безжалостной природной стихии. Он пишет о страданиях и стойкости этих людей без какого-либо налета натурализма или слезливой мелодраматичности — сурово и нежно, уважительно к их подвигу. Он перенес конфликт в сферу социально-нравственную, заглянул в души и прекрасных, самоотверженных людей вроде главного инженера Колыбенко или парторга шахты Комарникова, горного техника Марины Мануковой, и подлых трусов, интриганов, карьеристов — таких, как любитель червонцев Мурцало, хитрый и честолюбивый начальник участка Осыка, начальник технического отдела комбината Виктин, привыкший загребать жар чужими руками.