— При уборке угля поднимается такая пылюка!..

«Пылеподавление», — черканул Колыбенко.

— Сопряжение лавы с откаточным может не устоять…

«Сформировать бригаду проходчиков по завалу, доставить на горизонт 1030 арочную крепь, ЖБ[1], отбойные молотки, шланги».

— Откаточный закреплен металлом. Может быть, потребуется прибегнуть к огневым работам?

— Возможно, — согласился Колыбенко и записал: «Газорезчиков, аппараты, кислород».

— После выброса могло потянуть вентиляционный.

«Доставить на горизонт 930 рудстойку, тюки шлаковаты для закладки пустот».

Заполняя новые и новые листки, Колыбенко мрачнел. «Почему эти азбучные истины пришли в голову не мне, главному инженеру, а командиру отряда? Ведь они касаются прежде всего меня. Меня! Неужели я настолько напуган и растерян, что утратил способность предвидеть очевидное?»

— Пожалуй, все… — произнес Тригунов, когда Колыбенко исписал добрую половину блокнота.

Хомуткова пришла на общую кухню приготовить Марку завтрак.

— Де твий хлопець? — спросила ее суетившаяся у плиты соседка по квартире.

— А что? — насторожилась Хомуткова.

— У шахти щось трапылось… Гирнычорятувальныкы поихалы…

Хомуткова опрометью бросилась обратно в свою комнату, схватила пальто и платок, на ходу одеваясь, выскочила на улицу.

По обледеневшему, пересеченному снежными переметами тротуару бежали две женщины, вслед им, не отставая, мчал подросток, за ним — еще люди.

— Что случилось? — крикнула Хомуткова вдогонку.

Никто не ответил ей, никто не остановился.

Мальчишка свернул в проход между двумя строящимися домами и махнул через пустырь. Хомуткова последовала за ним. Забыв покрыть голову, она держалась за концы накинутого на плечи пухового платка. Ее полусогнутые, обтянутые платком руки напоминали крылья неуклюжей, разучившейся летать птицы. Крылья машут ритмично, резво — пересекает проплешину, на которой нет ни льда, ни снега; взмахи стали медленными, тяжелыми — путь преградили сугробы; одно крыло взлетело вверх, второе метнулось по диагонали вниз — провалилась в припорошенную снежком канаву. Ветер гнал впереди нее растрепавшиеся волосы. В них — белые нити. Но это не седина — снег. Седой Хомуткова станет два часа спустя.

По улицам и переулкам, по тропкам, протоптанным на задворках поселка, напрямую степью или через парк на «Первомайскую» хлынули шахтеры, работавшие в первой смене, вызванный по аварии надзор, наспех одетые домохозяйки. На подходе к административно-бытовому комбинату они сливались в один поток, врывавшийся в широкие стеклянные двери. Миновав вестибюль, этот поток делился на два рукава. Более мощный из них устремлялся в ярко освещенный зал, где разделялся на ручейки, исчезавшие за дверьми нарядных многочисленных участков и служб. Второй, — преодолевая за ступенькой ступеньку, — перемещался по серой с черными перилами лестнице вверх, туда, где находились кабинеты директора и главного инженера шахты, их заместителей, диспетчерская, счетно-вычислительный пункт, радиоузел. Административно-бытовой комбинат все больше и больше заполнялся людьми. Оставался свободным лишь закоулок, ограниченный внушительной лестницей, перегородкой первой от нее нарядной и наружной, ко двору, стеной. Этот, названный «тупичком» закоулок напоминал необитаемый полуостровок, омываемый раздвоившейся живой рекой.

Торопливое течение людей внесло Хомуткову в вестибюль.

— Товарищ, — глотая слова и слезы, заступала она дорогу каждому, кого удавалось остановить, — прошу вас. Скажите… Что случилось?.. Я мать… У меня там сын, Марком зовут.

Но ей отвечали одно и тоже: «Не знаю», «Не слышал», «Еще ничего не известно», «Простите, тороплюсь…»

Обессиленную, людской поток вытолкнул ее в «тупичок», который начали заполнять родные и близкие шахтеров.

— Твой на каком? — слышался приглушенный шепот.

— На «Антоньевском». А твой?

— На «Гарном».

— И мой.

— Мой — тоже.

Глубокий грудной голос показался Хомутковой знакомым. Она обернулась. Неподалеку от нее, окруженная женщинами, стояла Комарникова, первая учительница Марка. Полина Дмитриевна не раз, бывало, хвалила ее сына. «У Марка, Христина Владимировна, — говорила она, — способности сочетаются с прилежанием». «Да, тяжко вздохнула Хомуткова, — был отец — были и способности, и прилежание, а не стало…»

Личная жизнь у Хомутковой не сложилась. Замуж она вышла поздно. То добивалась высшего образования, то не находилось подходящего человека. Когда нашелся — ей уже подкатывало к тридцати. Девять лет жили, как говорится, душа в душу. А потом — как отрезало: разлюбил.

Сын остался единственным звеном, связывающим ее с жизнью. И она обрушила на него неисчерпаемый запас материнской нежности. Потом началось непостижимое для нее: чем большей заботой она окружала сына, тем он больше отбивался от рук… Но в эти минуты, когда Христиной Владимировной все неумолимее овладевал страх за него, ей хотелось думать о сыне только хорошо и она снова повторяла про себя слова, которые когда-то говорила о нем Полина Дмитриевна, а повторяя их, чувствовала: боль за грудиной уменьшалась, становилось легче дышать. Хомуткова подошла к учительнице. Полина Дмитриевна узнала ее.

— Марк на каком участке?

— Говорил… — Хомуткова запнулась, смутилась: лгать не умела, а сын ей ничего не говорил.

Месяца три назад Христина Владимировна побывала на шахте и узнала, что работает Марк люковым-насыпщиком на участке «Гарный». Заведующая личным столом, добрая пожилая женщина, еще пошутила: «Направили мы вашего сына не на абы какой участок, а на «Гарный»!

— Говорил, — все же решилась солгать Хомуткова, — на «Гарном».

— Тогда прибивайтесь к нашей компании.

Сначала «тупичок» был забит до отказа. Но, постояв пять — десять минут, многие из тех, кто толпился здесь, ушли на шахтный двор, поближе к стволу, по которому поднимались из шахты и опускались в нее люди, и больше не возвратились.

— Машенька, — попросила Полина Дмитриевна свою бывшую ученицу, а теперь жену проходчика Чепеля, — сбегай-ка узнай, может, наши уже выехали?

Маша была на «Первомайке» бухгалтером, где и у кого выяснить — знала.

— Твой в шахте, — сказала ей ламповщица.

— А Комарников?

— Тоже.

— Выедут Матвей и Егор Филиппович — скажи: мы здесь, ждем.

У ламповой Маша встретила знакомого крепильщика с «Гарного».

— На участке все в порядке? — спросила она, неотрывно следя за каждым его жестом.

— Порядок… — буркнул тот.

— А чего же тогда наши задержались?

Крепильщик сделал вид, что не расслышал ее.

В «тупичке» оставалось человек пятнадцать-шестнадцать: Полина Дмитриевна, Хомуткова, Маша Чепель, Мотря Ляскун, жена проходчика Тихоничкина — Бриллиантова, Мануков, девять-десять женщин, мужья которых работали на других участках. Что произошло и где — никто из них не знал, а неизбежные в таких случаях слухи носили самый разноречивый характер. Бриллиантова, заходившая в медсанчасть шахты, где она работала, утверждала:

— Завал на «Гарном». Врач сказал, а ему, — разъясняла она непосвященным, — о всех таких случаях звонят раньше, чем директору.

— Ни, такого буты не може, — возразила Мотря, женщина дородная и решительная, — мий чоловик мэни казав, що завалы бувають, колы кэпсько крепя ставлять, а на «Гарному» вси выбийныки, як мий Пантелей Макарович, и завалов воны николы не робылы.

— Кажусь, нэ на «Гарному», а на «Антоньеському…»

— Не верьте, бабоньки, я слыхала…

И тут затрещал динамик, все другие звуки исчезли, словно впитались в бетонные стены. «Внимание, внимание! Слушайте сообщение заместителя главного инженера по технике безопасности товарища Глоткова».

«Дорогие товарищи! — заговорил он после продолжительного молчания. — Сегодня, в конце третьей смены, в «Восточной» лаве участка «Гарный» произошел внезапный выброс угля и газа. На восточном крыле участка работали…»