— Передремлем и попробуем… — как бы оправдываясь, сказал он и сразу заснул. Ляскун притулился тут же.

Услышав переливчатую дробь отбойного молотка, Ляскун вскочил на четвереньках, пополз к затору. Молоток работал рядом, в пяти-шести метрах. А когда замолкал — слышался шорох, будто кто-то скреб ногтями деревянную переборку. «Пневматическая пила», — угадал Пантелей Макарович и бросился назад, чтобы обрадовать Ермака и Марину. Но они уже проснулись, привстали, вытянули шеи.

По лаве прокатился грохот. И стало тихо, тихо…

— Есть, видать, меж нами праведная душа, — передергивая плечами, приговаривал Пантелей Макарович, — не хочет бог ее гибели. Замешкайся мы в лаве — и крышка.

— Ну и гробовщик ты… — ругнулся Ермак. — Будем рыть, авось прокопаем.

Но едва они принялись за дело, как поднялась такая пыль, что нечем стало дышать, и Марина забилась в кашле. Тогда они начали пробирать пролаз осторожно, так, чтобы не всколомучивать пыли. Ермак горнул к груди сыпучий бугорок, сдвигал его к стене просека и проталкивал мимо себя ниже, а там пыль подхватывал пригоршнями Ляскун. Чтобы не остаться без света вовсе, лампы они не зажигали, работали в темноте. Воткнув очередной раз руки в плотную порошкообразную массу, Жур ощутил, как они посунулись вслед за углем. Сомкнув кулаки, он выбросил их вперед, и они оказались в пустоте. Ермак включил светильник, направил его остывающие лучи в пробитый просвет. Откос угля уходил вниз, и, если разделать лаз еще немного, дальше уж можно будет передвигаться не по-пластунки, а хотя бы на четвереньках.

— Просек свободен! — захлебнулся Ермак от радости.

Марина не отозвалась. По самую шею зарытая в угольную пыль, она была неподвижной. «Пусть еще поспит, а мы пока лаз разделаем», — решил Ермак, прислушиваясь к ее учащенному с хрипами дыханию. Но и после того как лаз был готов, Ермак вое еще не хотел будить ее.

— Притормози маненько, — успокаивал он Ляскуна, рвавшегося на откаточный, — пусть в себя придет. Не меньше суток, считай, только в этом чертовом месиве пробарахтались. А сколько всего тут прокуковали?.. Мы вот с тобой мужики вроде, и то дошли до ручки. А ей каково?

— Давай выбираться, — не уступал Ляскун.

Ермак коснулся Марининого лба ладонью — он был сухой, горячий.

— Марина…

Она приподнялась на локте, слабо улыбнулась.

— Идите… — сказала одними губами. — Я потом… — И закрыла глаза.

Перекинув руку Марины через плечо и придерживая ее так, чтобы голова лежала у него на лопатках, Ермак осторожно потащил ее за собой. Нащупывая стойку, он упирался в нее ногой, слегка приподнимал Марину и, плавно распрямляясь, продвигался понемногу вперед. Еще. И еще. То на одном боку, то на другом, Ляскун убирал с его пути стойки, глыбы породы.

Откос угля мало-помалу снижался и в конце концов сошел на нет. Уже можно было встать и идти в полный рост. Ермак взял Марину на руки. Пантелей Макарович, прихрамывая, пошел с ним рядом. Поддерживая друг друга, они спустились в опережение откаточного штрека, В глаза ударил свет висевших на крепи аккумуляторов.

— Спасены! — задохнулся от радости Ляскун и побежал.

Ермак еще крепче обхватил Марину, словно боялся уронить, потерять ее, и, ощупывая ногами, как слепой, каждую пядь штрека, медленно приближался к пульсирующему свету.

Чуть Комарникову полегчало, и тут же обступили его повседневные заботы. «Надо ж такому случиться! — досадовал он. — Опять полетел наш «Гарный» в тартарары. Месяца два, а то и три уйдет на восстановление лавы, столько же — пока приноровимся к мероприятиям по предупреждению внезапных выбросов. Снова появятся охотники улизнуть на другой, выполняющий план участок, а то и на другую шахту. И опять придется каждому из них втолковывать, что трудности — дело временное…»

Егор Филиппович представил свой будущий разговор с забойщиком Варёнкиным, который — Комарников не сомневался в этом — навострит лыжи первым. «Что вы мне торочите: прорыв — дело временное, — забушует Варёнкин. — Жизнь — она тоже временная! Шестьдесят — шестьдесят пять стукнет — и все. Лезай, Иван, в сосновый ящик. И не временно — на постоянно. Раз так устроено — хочу я свою временную прожить, а не промучиться».

«Вот, оказывается, какой ты гусь!» — взорвался и Егор Филиппович. И так, споря, доказывая, он незаметно для себя начинал произносить слова уже не мысленно, а вслух, но речь его заглушали свист сжатого воздуха и дробь отбойных молотков. И никто, кроме него самого, не знал, с кем и о чем он там речи ведет.

Горноспасатели работали беспрерывно. Стук отбойных молотков обрывался лишь на время смены отделений, но через две-три минуты они снова начинали греметь. С каждым часом их удары становились все громче и громче. Комарников, Чепель, Тихоничкин, Хомутков уже настолько привыкли к этому нарастающему стуку, что, когда вдруг наступившая тишина продлилась больше, чем обычно, — сразу насторожились.

— Видать, пики меняют, — сказал Хомутков.

— А до этого не меняли разве? — возразил Тихоничкин.

— Шланг сорвало, — авторитетно заявил Чепель.

Комарников дотянулся до шахтофона:

— Что случилось?

— Продолжайте леченье по прежней схеме. Связь временно прекращаем, — скороговоркой выпалил Комлев. А потом шахтофон донес беспорядочное позвякиванье респираторов горноспасателей и как бы исчез, перестал существовать, — ни один звук не тревожил его мембраны.

И всем стало не по себе, жутко стало: прекращены спасательные работы! На такой шаг идут лишь при чрезвычайных обстоятельствах, когда вести их невозможно, совершенно невозможно. «Что стряслось? Что?» — спрашивали они друг друга и никто не мог ничего сказать, даже гадать не решались.

И вдруг Хомутков захлебисто заорал:

— Бригадир, — вентиляция!

Комарников подбросил на ладони горсть пыли. По ее движению определил: началось перемещение воздуха.

— Проткнулись, — вскочил Тихоничкин и пополз, пополз отыскивать место прибоя.

— Назад! — властно крикнул Комарников. И уже тише велел Чепелю: — Возьми у Марка самоспасатель, захвати газоопределитель и разведай. Смотри, снизится кислород до семнадцати — включайся.

…Неожиданно замельтешил красный огонек, послышался спотыкающийся бег и хриплое, прерывистое: «Спа-а-се-ны-ы!..»

И сбивчивый нарастающий топот, и захлебнувшееся от радости «Спа-а-се-ны-ы!..», и редкие грузные шаги, и красный огонек, в лад им метавшийся из стороны в сторону, были настолько неожиданными, что каждый из четырех подумал: чудится мне, бред… И лишь когда рядом с Комарниковым грохнулся обессилевший, задохнувшийся от бега и радости шахтер, все увидели, что перед ними не прибредившийся — настоящий Ляскун, а придя в себя окончательно — бросились навстречу красному огоньку, который и раскачивался и приближался все медленнее и медленнее. Но и тогда, когда тот огонек упал у «шипуна», Чепель и Тихоничкин все еще не могли поверить, что Марина, Ермак, Пантелей Макарович вышли из той самой «печи», по которой сразу после выброса Чепель и Тихоничкин поднимались на просек, чтобы пробраться в лаву.

Оправясь от изумления, Комарников заметил прежде всего, что Марина, Жур и Ляскун до нитки мокры, И голос Егора Филипповича стал властным:

— Матвей, белье и спецовку — Пантелею Макаровичу. — Повернулся к Тихоничкину: — Ты — Ермаку. А ты, — кивнул Хомуткову, — Марине. — Помедлив, добавил: — И помогите переодеться.

Хомутков потянулся помочь Марине, но Ермак, перехватив одежду, отстранил его.

— Сам управлюсь… — Заслонив собой Марину, переодел ее, угрюмо бросил: — Как огонь… Сгорит девка…

Комарников с нежностью и жалостью смотрел на нее. Так же, когда болела воспалением легких, металась, бредила, часто и хрипло дышала его Люба. Вспомнилось ему и то, что через каждые четыре часа ей вводили пенициллин. Он взял пластмассовую коробочку, поднес к лампе, пересчитал. В ней осталось двенадцать шприц-тюбиков. Из другой коробочки достал упаковку аспирина. Она была еще не начата. «Леченье продолжать по той же схеме». Про себя ответил Комлеву: «Схему оставим, а пациента — заменим». Сказал Ермаку: