Он не чувствовал ни рук, ни ног. И если бы оторвать от него Марину — рухнул бы в черное месиво и больше не встал. Ощущая ее тепло, слыша ее невнятные слова, Ермак все ниже и ниже склонялся к ней. И не заговорил — задышал ей в лицо:

— Давай, Маринка, поклянемся: час или сто лет приведется прожить — проживем их вместе, неразлучно, Обещаешь?

— Обещаю.

Почудилось, ли или Марина действительно так ответила, но свежие силы, рожденные одним этим еловом, наполнили каждую клеточку его тела. И он, как в бреду, стал твердить для нее и для себя: «Я выстою. Выстою».

А Пантелея Макаровича держала на ногах мысль о его ребятах. «Папка, — кричал ему меньшой, Василько, тоненьким голоском, — не уходи от нас, ты нам нужен, папка!» «Ты нам нужен, — мне, Василю и мамке», — вторил ему Архипка. «Пантэлэю Макаровичу, — с укором приговаривала Мотря, — чы ты чуешь, що наши хлопци кажуть? Нэ можуть воны без тэбэ. И я не можу».

Опасаясь забыться и потерять равновесие, Ермак до крови кусал губы. Боль прерывала забытье лишь на время, а чтобы продлить это время, он упрямо продолжал твердить: «Выстою! Выстою!»

Когда «фиалка» поднялась до самого подбородка, Ермак охватил голову Марины и, прижав ладони к ее ушам так, чтобы она не слышала его, повернулся к Ляскуну:

— Уговор наш не забыл?

— Может, еще часик подышим?

— Приготовсь…

Мурцало не гадал: нужно ли ему после упряжки задерживаться на шахте или нет? Выехал на-гора, услышал, что четверо продолжают откликаться, увидел, что почти вся его смена толкается в нарядной или на шахтном дворе, и сам, не рассуждая зачем да почему, тоже остался.

Остановился у проходной, в самой толчее. Закурил и долго не прятал, держал на виду пачку сигарет, — может, подойдет кто, попросит: угости. Прежде таких охотников вдосталь находилось. А теперь его не замечали, вроде и не было вовсе Мурцало. Делая вид, будто кого-то ищет, стал шмыгать между кучками шахтеров, дружков выискивать — к кому бы пристрять? Но и те, с которыми не раз по чарке опрокидывать случалось, глядели на него так, будто впервые видели. А если он заговаривал — и вовсе отворачивались. И ему приходилось ретироваться, давать задний ход. Сутулясь под презрительными взглядами, — за несколько минувших дней он научился чувствовать их даже затылком, — петляя, будто уворачиваясь от едких насмешек, Мурцало начинал ладиться, притираться к шапочным знакомым. А эти и совсем не церемонились. «Паняй, Иуда!» — отталкивали его процеженные сквозь зубы, но такие оглушающие слова. И Мурцало ничего не оставалось, как побыстрее ускользнуть, чтобы не привлекать к себе общего внимания.

Кличка Иуда прикипела к Мурцало, как клеймо. Она застряла у него в ушах с той самой минуты, когда, ударив кулаком по столу, Хлобнев бросил это слово ему в лицо. На командном пункте тогда была не вся бригада — лишь пятая часть. Однако и остальные, узнав, что там произошло, тоже стали коситься на него, отмалчиваться, когда он заговаривал с ними, а то и бросать это ненавистное ему словцо.

Мурцало поначалу хорохорился: «И без бригадирства проживу». А начальнику участка Осыке с напускной бравадой заявил: «Посылайте на любое дело — не пожалеете». «Пойдешь на ремонт», — распорядился тот, а напарника, как ни старался, так подобрать и не смог. Пришлось обращаться за помощью к парторгу. Нашли все-таки с грехом пополам одного, который работать с ним согласился. Работать-то работает, а разговаривать с Мурцало не желает. «Такого, — отрубил этот напарник парторгу, — поручения быть не может, и разговаривать с Иудой меня никакая партийная дисциплина не заставит». И этакое наваждение стало преследовать Мурцало — будто бы вокруг него пустота, а под ногами — яма, сделаешь шаг и — в нее, бездонную…

«Да что, собственно, стряслось? — спрашивал он самого себя. — Дом — личный, отобрать его никто не отберет — Конституция не позволит. И машина законно куплена. Жена как жена, бросать или чего там еще и не подумает. Дети — тоже слава богу — и здоровы, и хорошо учатся. Копейка на черный день припасена, руки-ноги целы, работаешь и на свой заработок две семьи таких, как твоя, содержать сможешь. Какого ж рожна тебе еще надо?»

Но Мурцало, как ни убеждал себя в том, что у него все есть, хорошо знал, чего ему недоставало. Он хотел, чтобы на его приветствие: «Доброго здоровья, Мотря Миколаивна» — соседка, жена забойщика Ляскуна, не кричала в ответ на всю улицу: «Чиряк тоби у печинку», а ласково так приветила: «Доброго здоровичка, Савелию Микитовичу». Ему нужно было, чтобы шахтеры, которых он знал не один год, завидев его, не поворачивались к нему спиной и глаза не отводили, а открыто подавали руку, предлагали свою «Приму» или угощались его «Столичными». Мурцало хотел, чтобы друзья Комарникова (у него их — полшахты) при встрече с ним, с Мурцало, не бросали с презрением: «Иуда Искариотович». Но больше всего ему хотелось, чтобы его Наташку и Сережку детвора в поселке не дразнила иудятами. Не бог весть чего он хотел! Малости какой-то вроде бы не хватало Мурцало, а без этой малости, оказывается, жизнь становилась невмоготу. Когда же ему еще так скверно было? Припоминал, припоминал и не смог припомнить. Ну нет, хуже, чем сейчас, Мурцало никогда не было. Даже тогда, когда «пятерку» приварили и конвоиры на выход по клубному залу повели, — и тогда ему не было хуже потому, что многие односельчане жалели его, в особенности девки и бабы. И Мурцало по сей день верил: вернись он после срока в село, работай там честно, прилежно, не покладая рук, — не оттолкнули бы, прошлым стегать по глазам не стали. И держа в памяти это возможное прощение, Мурцало обретал прежнюю уверенность в себе и уже не чувствовал ни пустоты вокруг, ни черной ямы под ногами. «Может, на другую шахту податься?» — воспрянув, начал прикидывать он. Но только подумал так, скривился, как от оскомы, и безнадежно махнул рукой. «Пустое. Худая слава раньше тебя там будет. А шахтеры народ такой: узнают, что ты с клеймом, — на километр к себе не подпустят, так и будешь блукать один, как прокаженный. Уж если срываться, то подальше: на Урал, в Кузбасс, в Восточную Сибирь, в Приморье или на остров Сахалин. А что, если взаправду? Все по боку и — к черту на кулички!» — распалял себя Мурцало, хотя ведь хорошо знал: без собственного дома, без вишен под окном ни он, ни жена и дня не проживут.

Мысль обратиться к Тригунову пришла внезапно. «Покаюсь: тявкнул, мол, не подумав, себя проклял за те недостойные слова. Направьте на спасательные работы, Доверите — оправдаю… Искуплю, мол…» Все это промелькнуло у него в голове, едва он увидел Тригунова, и заступая тому дорогу, Мурцало уже знал, что говорить.

— Товарищ командир отряда, разрешите обратиться?

Тригунов сразу узнал Мурцало и не нашелся, что ему ответить.

— Как-то неудобно тут, посередке залы… — принял Мурцало молчание Тригунова за согласие выслушать его.

Они стояли около одной из нарядных, в которой никого не было.

— Заходите, — с досадой указал Тригунов на полуоткрытую дверь.

— Курить разрешается? — заискивающе спросил Мурцало, присаживаясь на краешек стула напротив Тригунова, занявшего кресло начальника участка.

— Вы лучше моего знаете порядки на своей шахте.

Мурцало сунул сигареты в карман, привстал:

— Роман Сергеич, помогите. Сболтнул по глупости, чего не следовало… И покаран. Справедливо покаран. Дайте возможность искупить… Искуплю…

— Как я могу это сделать?

— При авариях шахтная горноспасательная команда вам подчинена, а я член ШГК. Прикажите направить на «Гарный».

Тригунов, упершись локтями в стол, ловил ускользающий взгляд Мурцало. Поймал, на секунду задержал его и отпустил: «Не раскаивается — спасается, хочет спасать, чтобы спастись…» Неприязнь к этому человеку причиняла Тригунову почти физическую боль. Он встал, хотел уйти, но Мурцало, взметнув руками, словно заслоняя собой дверь, тоже вскочил. И Тригунов, сам не зная почему, опять сел. И заставил себя разговаривать с ним.