— Клади Марину вот сюда, рядом со мной.

— Зачем?

— Укол…

— Сам сделаю.

— А сумеешь?

Украдкой наблюдая за неторопливыми, очень бережными и оттого, знать, неуверенными движениями Ермака, старавшегося закрыть Марину от посторонних взглядов, Комарников невольно улыбнулся: «Эх, стареть ты начинаешь, товарищ партгрупорг. На твоем участке такая любовь разыгралась, а ты, не случись несчастья, так бы и не узнал о ней до самой свадьбы». Потом протянул Ермаку таблетку:

— Пусть проглотит, это аспирин.

И повернулся к Чепелю.

— Матвей, подсчитай остатки и без меня — ни грамма! Мы поговеем. Все, — его взгляд задержался на Марине, Ермаке, Пантелее Макаровиче, — им. Горючее давай мне.

Тихоничкин с мольбой посмотрел на два перешедших из рук в руки бронзовых цилиндрика. Комарников сдвинул брови:

— Потерпи, Максим, их спасать надо.

Тихоничкин обхватил колени и закачался вперед-назад.

— Марк, — окликнул Егор Филиппович Хомуткова, от холода по уши закопавшегося в пыль, — выключи два аккумулятора, одним обойдемся. И вентиль закрой, «Шипун» дует, вентиляция есть — воздуху хватит.

Полусумрак и однообразный шум «шипуна» действовали усыпляюще, но Комарникову не спалось. Он был взбудоражен свершившимся. Вспомнил записку Комлева и рассмеялся. «Хитер, бестия! На мякине старого воробья провел. Начни уверять, что из лавы все, как тогда, в первый раз, Варёнкин и его товарищи, выскочили, я бы еще, может, и усомнился. А он вишь как выдумал — «и с вами, четырьмя, хлопот не оберешься». Так убаюкал, что потом, когда шахтофонную связь навели, мне и невдомек было тот вопрос повторить».

Уверенность, что самое тяжкое — позади, наполнила его умиротворенностью. Нервное напряжение, державшее Комарникова в своих руках почти шесть суток, спало, и он вдруг почувствовал глубокую усталость.

— Егор Филиппович, — тронул его за плечо Чепель, — время укол делать.

— Кому?

— Тебе.

Комарников посмотрел на часы:

— И верно, пора. Только не мне.

— Забыл, что врач наказывал?

— Помню. Но есть среди нас человек, которому уколы нужнее, — Комарников осветил Марину. Она по-прежнему дышала часто и трудно. — А ну замерь ей температуру.

Чепель отстранил тяжелую руку Ермака, укрывавшего Марину своей курткой. Тот вздрогнул, сел. Увидел градусник, раскрыл ладонь. Когда термометр возвратился к Егору Филипповичу, столбик ртути стоял на отметке 39,2.

— Антибиотик, аспирин, молоко, минеральную воду.

Комарников поймал себя на том, что, делая назначения, подсознательно подражал хирургу, лечившему его в госпитале после того, как он, за месяц до Победы, наскочил на мину.

«Хорошо отремонтировал, — с похвалой вспомнил Егор Филиппович полевого хирурга, шевеля пальцами сломанной ноги, — более тридцати лет отслужила. Если бы не этот дурацкий случай, пожалуй, еще столько же протопала бы».

— Филиппыч, — донесся до него придушенный шепот Чепеля, — уголь горячий.

— Где? — приподнялся Комарников.

— На откосе. И под нами, если копнуть поглубже. Самонагревание…

Комарников подставил лицо неторопливому воздушному потоку. Он был теплым и влажным. И потягивало запахом бензола. «Матвей прав: началось самонагревание. Нужно немедля поливать водой и лопатить, охлаждать. Лопатить? Кто будет лопатить? Некому, Да и бесполезно. Около себя охладим, но ведь уголь нагрелся и там, где завал. А струя к нам тянет через него…»

Достал газоопределитель. Огляделся — не наблюдает ли кто. Поднял руку, несколько раз нажал на мех, посмотрел на трубку с химреактивом — не посинела. Значит, угарного газа еще нет. Передал прибор Чепелю:

— Замеряй постоянно. Если появится угар — не беда: «шипун» действует, еще вентиль откроем, около них и отсидимся. Лишь бы жара не поднялась. — Потер покрывшийся испариной лоб: — Пока, Матюша, молчок. — Вымученно усмехнулся: — Это как раз тот случай, когда ношу нельзя разделить поровну — чем больше плеч подставишь под нее, тем тяжелее станет каждому.

Полину Дмитриевну насторожила дикция диктора. Последние несколько передач она была невнятной, невыразительной, будто бы диктор стремился не к тому, чтобы донести до слушателей каждый звук, а, наоборот, старался скрыть истинный смысл сообщений. И вот его голос стал таким же, как тогда, когда Полина Дмитриевна узнала, что цел ее Егорушка и друзья его невредимы. Она затаила дыхание, а когда до нее дошла суть возгласа: «Семеро!» — бросилась обнимать Мотрю и Манукова. В «тупичок» хлынули неизвестно откуда взявшиеся друзья, соседи, знакомые пострадавших, люди, не знавшие их, но за эти дни ставшие близкими им. Нарядная дрожала от гула; кто-то шумно похлопывал по спине товарища, кто-то громко, взахлеб разговаривал, кто-то смеялся. И трудно было поверить, что собравшиеся тут люди могли слышать и понимать друг друга. И они, действительно, не слышали даже себя, но понимать понимали — все! Оно, это «все», укладывалось в четыре буквы: «Живы!»

— Это точно? — после долгой паузы спросил Опанас Юрьевич. В его вопросе Колыбенко различил едва сдерживаемую радость, сомнение в достоверности услышанного, боязнь, что оно, сомнение, может подтвердиться. — Это точно? — переспросил Стеблюк, и Колыбенко уловил в еще раз повторенном вопросе его требовательную просьбу. «Я вполне допускаю, — как бы говорил он, — что в сложившейся обстановке, когда нервы у всех напряжены до предела, желаемое можно принять за действительное. Не осуждая ни вас, ни тех, кто мог явиться первопричиной заблуждения, я прошу, прошу вас, товарищ Колыбенко, уточните…»

— Совершенно точно! — уверенно и как можно спокойнее ответил Колыбенко.

— Что они передают?

— Связь лишь сигнальная. Протянутый в трубе провод, видимо, оборван, сама труба затрамбована обезвоженным углем.

— Проходку начали?

— Полным ходом идем…

Через полчаса Стеблюк был на командном пункте. Сигналы пострадавших, которые транслировались по рации с бывшего пункта подачи питания, слушал полузакрыв глаза. Так он обычно слушал любимую музыку. И улыбался. Широко, не для публики. И сразу как-то помолодел, краска в лице появилась. Тригунов и Колыбенко таким его еще не видели.

Горем и всякими житейскими неприятностями Стеблюк делиться не любит, с ними он старается справиться сам, в одиночку, да так, чтобы никто из окружающих даже не заподозрил о свалившихся на его голову большой беде или досадных недоразумениях. Так было, когда под Будапештом погиб его единственный сын. Лишь мешки под глазами да неистовство, с каким он работал (был тогда начальником комбината, восстанавливал разрушенные гитлеровцами шахты Донбасса), могли навести проницательного психолога на мысль, что большое, не любому посильное горе и неукротимая, рожденная тем горем ярость не дают ему покоя ни днем, ни ночью. А радоваться Опанас Юрьевич один не мог, радоваться он привык на людях. И сейчас ему так хотелось отвести душу с Тригуновым и Колыбенко! Но он видел сосредоточенность командира отряда, чутко улавливавшего каждый звук, каждый шорох, доносимый рацией оттуда, где горноспасатели уверенно пробивались к пострадавшим. И Опанасу Юрьевичу стоило немалых усилий заставить себя не отвлекать Тригунова, уйти с командного пункта.

В кабинете директора шахты уже сидели Козюренко, Окатов, Килёв, директор института по безопасности работ в горной промышленности, сам Богаткин. Настроение у всех было приподнятое. Сложные, щедрые на неожиданности, длящиеся седьмые сутки спасательные работы подходили, по общему мнению, к благополучному завершению, а значит, через день-два можно будет возвратиться к привычным служебным и личным делам, которых за это время у каждого накопилось предостаточно.

Вниманием собравшихся завладел Козюренко. Любитель пошутить, покаламбурить, всегда знавший самые свежие анекдоты и умевший мастерски рассказывать их, на этот раз он превзошел самого себя. Взрывы смеха нарастали. А последний был таким мощным, что, показалось, распахнулась дверь. Вошел Стеблюк: