Направляющим шел Манич, замыкающим — Тригунов, в середине — респираторщики, они несли Мурцало. Пригибаясь, чтобы не задевать касками верхняков, продвигались быстро. Стремление у всех было одно: успеть выскочить на откаточный. Только бы успеть! Он — широк, там — водосточные канавки. Заполняя их, растекаясь по подошве штрека, «фиалка» потеряет стремительность, и от нее можно будет все-таки уйти. Да и догонит — не сшибет.

Тригунов мысленно прослеживал ее путь. Вот она, «обыграв» и развернув щит, уже хлынула в «течку», заполнила устроенную для нее ловушку, переметнулась через барьерную перемычку и — на подножный. «Успели из него уйти или нет? Успели. А может, нет?..»

Послышались треск, тяжелый шум, будто вздох великана, затем — воздушный толчок в спину, отдаленный гул падающей неоднородной массы. «Вынесло щит, — догадался Тригунов. — А что, как не развернет его, что, как перекроет он, не дай бог, «течку» и все пойдет на нас?..» Тригунов принял несколько вправо, к стенке просека: если настигнет вал, можно будет вжаться между стойками, ухватиться за них и не дать свалить себя с ног. Условным толчком по левому борту респиратора приказал выполнить тот же маневр и впереди идущему, а тот передал эту команду следующему, и — дальше, дальше, до самого Манича.

Но расчет командира отряда оказался точным, а крепь, возведенная Маничем, Мурцало, Репьевым, сослужила именно ту службу, какую она должна была сослужить, — щит перегородил просек и направил «фиалку» в «течку».

Последним на откаточный штрек спустился Тригунов. К ним спешило резервное отделение.

— Выскочили? Все? — голос Тригунова был хриплым, прерывистым.

— До одного! — успокоил его Капырин.

Выручила барьерная перемычка. Комлев и Гришанов со своими людьми выбрались раньше, чем «фиалка» залила устроенную для нее ловушку.

Дальше Мурцало — сбитый «фиалкой», он ушиб голову и потерял сознание — несло отделение Капырина. Черная тягучая жижа продолжала прибывать. Поднялась до колен, до пояса… Тригунов не отдалялся от носилок, держался у их изголовья. Лицо Мурцало скрывала маска респиратора, но судорожная вибрация дыхательного мешка говорила о его состоянии больше, чем он сам мог бы сказать. Тригунова охватило тупое отчаяние. В голову лезло нужное и ненужное. Тригунов отчетливо услышал голос Клёстика: «Если память не подводит меня, я рекомендовал вам, товарищ командир отряда, выпустить и откачать «фиалку», а затем форсировать проходку подножного и вести поиски пострадавших в лаве? Так я советовал? Вы, насколько помнится, преимущества плана, предложенного мной, назвали сомнительными. И предпочли его своему, несомненному. Теперь вы видите, какой он, ваш несомненный! Скажите, вы уверены, «сто «фиалка» не захлестнула проходчиков? Спрашиваю: уверены? А ведь мы могли бы сток ее регулировать. Понимаете? Регулировать! А самовозгорание не по расписанию начинается, оно могло бы и задержаться. Так-то вот… Кстати, и за травму вспомогателя Мурцало с вас спросится. Вы находились там, рядом, все видели и тем не менее допустили. Да-с, допустили! Невольно напрашивается вопрос: можно ли…»

— Товарищ командир отряда, вентиляция потянула, — доложил Капырин.

Тригунов замедлил шаг, подставил разгоряченное лицо навстречу едва уловимому движению воздуха. Оно набирало силу, стало ветерком и вот по откаточному штреку хлынул прохладный упругий поток: лава свободна! Тригунов дал сигнал: «Стоп!» Определив состав атмосферы, он скомандовал: «Выключиться из респираторов!» — осторожно снял маску с Мурцало. Тот жалко улыбнулся:

— Спасибо, товарищ командир, что там… не оставили.

— Вам нельзя разговаривать, — не разобрав слов Мурцало, остановил его Тригунов и вызвал по рации Комлева. — Следуйте навстречу отделению Капырина. Окажите помощь пострадавшему Мурцало. Сопроводите в больницу. Привлеките лучшие врачебные силы. — Затем вызвал запасную базу. — Передайте на командный пункт: установилось интенсивное проветривание. Бросить все силы на откачку штрека. С отделением Манича иду в разведку.

«Фиалка» уже добралась к самому подбородку, и Жур поднял руку, чтобы дать роковой сигнал Пантелею Макаровичу. Тот приготовился выполнить его команду, но в последний миг Ермак поборол опустошавшую слабость, приподнялся на носках, и «фиалке», чтобы дотянуться до его искусанных губ, надо было еще подняться на целую четверть. И она, точно специально для этого, стала расти, расти и почти достигла последней черты, как вдруг торопливо отхлынула, поползла вниз…

«Фиалка» убегала с гулом, бульканьем, и сразу вслед за ней к ним ворвался ветер. Он был упругим, мокрым, насквозь пронизывающим. Марина, Ермак, Пантелей Макарович оказались на узеньком уступчике сланца, вот-вот готового расползтись и затянуть их туда, где все еще глухо хлюпало черное месиво.

Марина вдруг ощутила прилив сил, полностью, казалось, оставивших ее. Просунув пальцы в зазор между кровлей и верхней кромкой рештака, одной рукой она вцепилась в эту кромку, второй направила в промоину, из которой всего несколько минут назад хлестала «фиалка», единственную — одну на троих — горевшую в полнакала лампу и стала осматривать лаву. Всю крепь из нее вынесло. Размокший сланец, обрываясь, падал на размякшую почву небольшими, похожими на коровьи блины нашлепками, и они медленно сползали вниз.

— Задержимся — обвалится, — вслух подумала Марина.

— Рухнет — хана, — поддержал ее Ляскун. — На откаточный надо двигать. Раз есть вентиляция, должен быть и проход.

Ермак стукнул кулаком по обаполу — тот держался крепко. Снял сапог, взял его за голенище, размахнулся, ударил каблуком — и обапол на этот раз поддался. Сделал еще несколько ударов, отбил один, затем второй обапол.

— Пойду первым, — вызвался Ляскун и перелез в рабочую часть лавы.

Марина передала ему лампу.

Цепляясь за кромку рештака, не отрывая ног от скользкой, точно намыленной почвы, Ляскун спустился метра на три, махнул светильником.

Ермак помог Марине перелезть через рештак. Но сама она спускаться не могла — ушибленная нога распухла, стала неповоротливой, начиненной болью. Ермак обвязал Марину сохранившимся концом бечевы, чуть попустил его, и Марина медленно заскользила, пока не столкнулась с Ляскуном. Затем спустился и сам. Пантелей Макарович отступил еще метра на три, и — все повторилось.

Ниже стали попадаться отдельные стойки, но они не облегчали положение, а усугубляли его: на уцелевшей крепи образовались заторы из породы и крепежного леса. Спускаться, не устранив их, было опасно, порой — невозможно, а разборка беспорядочных нагромождений, готовых в любую минуту прийти в движение, требовала сил, которых и у Ляскуна, и у Жура оставалось все меньше и меньше. И все-таки они продвигались.

Закрепив бечеву, удерживавшую Марину, Ляскун и Жур на ощупь подбирались к затору, в полутьме находили «волосок», на котором все висело, и обрывали его. Оглушенные грохотом, отскакивали к рештаку и хватались за его кромку. Выждав некоторое время, они, едва переставляя дрожащие ноги, терпеливо и упрямо шли дальше, к жизни.

А потом им путь преградил сплошной затор. В поисках прохода Ляскун перебрался от рештака к забою. Там он обнаружил узкую щель. Упираясь спиною в пласт, Пантелей Макарович начал сползать в эту щель. Ноги ступили на насыпной уголь. Ляскун присел и огляделся. «Просек?» Да, это был просек. Через семь-восемь метров он заканчивался откосом мокрого угля. И хотя тупик, в котором оказался Ляскун, выхода не имел, бывалый шахтер сразу оценил его преимущества: в нем, не рискуя попасть под обвал или закоченеть, можно было отсидеться до прихода горноспасателей.

«Спускай Марину», — просигналил Пантелей Макарович Ермаку. Марину била дрожь, она хрипло и прерывисто дышала. И как-то безучастно следила за тем, что делали Ляскун и Жур.

Осматривая просек, Ермак внезапно ощутил, что по-над откосом слегка протягивает воздух, и позвал напарника. «Тянет, — подтвердил тот. — Может, метр-два пророем и…» Жур запустил в откос руки. Поднялась мокрая корка, под ней было сухо. Ермак сделал углубление, уложил в него Марину, обгорнул ее теплой, бархатистой пылью и, почувствовав, что больше не может даже пальцем пошевелить, лег рядом.