Колыбенко вздрогнул не от вопроса Тригунова, которого он не слышал, а от наступившей тишины.

— Извините, Роман Сергеевич, я отключился…

Тригунов повторил свои предложения. Колыбенко медлил.

— У вас есть возражения?

— Одно: против проходки по завалу. Непосредственная кровля на «Гарном» — песчанистый сланец средней крепости, мощностью до метра. А за ним — мыльник. Удержать его сможет лишь забивная крепь. Но применив ее, мы будем продвигаться по пятьдесят — шестьдесят сантиметров в смену. Выход я вижу…

Колыбенко подошел к приставному столу, сел рядом с командиром отряда, придвинул к себе четвертушку ватманского листа и уверенно набросал на ней схему «Гарного» — откаточный штрек и просек, короткие, соединяющие их «печи», нижнюю часть «Восточной» лавы. Откаточный Колыбенко выделил жирными линиями. Вверх от него уходила узкая выработка — «течка». По ней из лавы шел уголь. Едва заметными движениями карандаша Колыбенко изобразил глыбы породы, перекрывавшие откаточный штрек с обеих сторон от «течки».

— Выход я вижу… — повторил он начало незаконченной фразы и, после недолгой паузы, утвердительно кивнул головой, — в том, чтобы обойти завал. Есть два пути. Один из них вы уже назвали — расчистка просека. Но останавливаться только на нем — рискованно. Придется прорезать забитую выброшенным углем лаву. Удастся ли перейти ее? А если удастся — не слишком ли много времени потребует эта работа? Для надежности надо пробиваться и с другой стороны, снизу. А для этого вот здесь…

— Засечем «падающую печь», — продолжил его мысль Тригунов, — опустимся на семь-восемь метров и, параллельно откаточному, поведем подножный штрек. Разведочными шпурами установим, где кончается обрушение, собьем подножный штрек с откаточным и выйдем на него.

— Согласны?

— Целиком и полностью, — подтвердил Тригунов. — Но завал все же разбирать придется.

— Для поисков насыпщика Хомуткова?

— Да. И еще для того, чтобы подойти к «течке», восстановить люк и создать за ним тупичок для порожняка. Без этого забрать из лавы уголь не удастся.

— Пожалуй…

— Тогда давайте-ка весь этот наш разговор нарисуем на бумаге, — как бы подвел итог Тригунов и размашисто вывел:

— Время выброса не установлено? — спросил Тригунов.

— Машинист электровоза сообщил о нем без десяти шесть. Минут пять ему потребовалось, чтобы добежать до телефона и дозвониться. Хомутков требовал у диспетчера порожняка в пять двадцать. Значит, бросило не раньше пяти двадцати и не позже пяти сорока пяти. Остановимся на пяти тридцати. Уточним — исправим.

Тригунов дописал:

Ниже, с красной строки, вывел:

Когда план был подписан и Колыбенко вызвал машинистку, чтобы размножить его, та доложила:

— В приемной Осыка с бригадой.

— Почему не заходят?

— Пост не пропускает.

— Передайте: разрешаю.

Первым вошел бригадир Мурцало, за ним — семь его проходчиков и начальник участка «Лисичка» Осыка.

— Вы приказали скомплектовать бригаду для разборки завала? — не скрывая недовольства, с вызовом спросил он.

— Приказал, — неуверенно ответил Колыбенко, удивленный тоном Осыки.

Девять лет назад, после того, как портрет Колыбенко появился на аллее трудовой славы, оказавшись в той самой рамке из дюралевого уголка, в которой прежде красовалось крупноформатное фото Осыки, Никанор Фомич сделал вид, что душевно рад его успеху и предпринял попытку сблизиться. Но воображение Колыбенко еще в юности создало идеал друга, которому он остался верен и в зрелые годы. Осыка был слишком далек от этого идеала, и сближение не состоялось. Прославленный начальник участка вроде бы не заметил, что мальчишка, которого, считай, вчера никто всерьез не принимал, пренебрег его расположением, и держался с ним как с равным. Став заместителем главного инженера, Колыбенко почувствовал навязчивую почтительность Осыки, а заняв должность главного инженера, — открытое заискивание. Он собирался откровенно объясниться, но так и не собрался: то настроения не было, то недоставало времени, а то и духу не хватало. Порядком забыв за минувшие годы того Осыку, каким он был в зените славы, Колыбенко привык к иному: с убаюкивающим говорком, с выжидательной полуухмылочкой, с готовностью выполнить распоряжение старшего прежде, чем оно отдано. И потому нынешний тон Никанора Фомича здорово озадачил Колыбенко. «Какой шершень ужалил его? Может, обидело вынужденное сидение в приемной? Нет, не то. Причина в другом… А в чем же?»

— Я выполнил ваше приказание, — вызывающе напомнил Осыка.

— Можете идти, — налился краской Колыбенко. — Вы мне больше не потребуетесь. — Повторил: — Не потребуетесь! — И повернулся к стоявшим полукругом проходчикам.

Бригадир был худощав, жилист, подтянут. Он счастливо сочетал в себе быстроту реакции с хладнокровием и выдержкой, что дается годами работы в особо опасных условиях. Другие проходчики тоже дело свое знали. Колыбенко усадил их вокруг большого — для совещаний — стола, разостлал на нем эскиз «Гарного».

— Сопряжение откаточного и лавы накрылось. Требуется пройти по завалу пятнадцать метров штрека, уложить стрелку, восстановить люк, выгрузить лаву. Срок — трое суток.

— Пять метров в сутки? — крякнул Мурцало.

— Пять, — подтвердил Колыбенко.

— Метр с четвертью в смену?

— Метр с четвертью.

Бригадир заерзал.

— Ясно? — спросил Колыбенко.

— Понятно, — ответил проходчик Хлобнев.

— На месте разберемся, — поддержали его товарищи.

Бригадир молчал.

— Вам, наверно, хотелось бы познакомиться с паспортом на проходку? — поинтересовался Колыбенко.

— Оно, конешно, — запетлял Мурцало, — треба и на пашпорт подывыться, але ж и без него бачу, що работенка ця дуже смаленым тягне. Малы б хлопци за що, тоди булы б заохочены, а колы интэрес…

Колыбенко не столько понимал смысл его слов, сколько догадывался о нем, но не хотел верить своим ушам. Хлобнев закусил нижнюю губу.

— Говорите ясней, Савелий Никитич.

— Он хочет знать, — разгадал Тригунов косноязычье и недомолвки бригадира, — сколько вы заплатите? Хорошо ли дадите заработать?

— Шкура! — ударил кулаком по столу Хлобнев. — Иуда! За тридцать сребреников готов отца родного продать.

— Мы не пойдем с ним! — наотрез отказались проходчики.

— Хлопци, да вы що? Сказылысь, цы що? Чы у мене грошей нэма? Та я ж об вас, дурни, турбуюсь, — засуетился Мурцало, увещевая всегда таких покладистых ребят, безотказных работников, мастеров своего дела.

— Назначьте старшим Хлобнева! — потребовала бригада.

— Идите на свой участок, — приказал Колыбенко Мурцало.

Мурцало съежился, зашаркал подошвами, утратив вдруг легкость походки. Он медленно пересек по диагонали командный пункт и так же медленно, осторожно, надеясь, что окликнут, остановят, завернут, закрыл за собой тяжелую дверь.

Шахтером Мурцало стал не сразу. Сперва он был сельским механизатором. И неплохим. В колхозе его ценили, на заработки не обижался.

Сам по себе парень видный, веселый, Савелий нравился девчатам. И ему приглянулась пригожая Леська. «Гарненька дивчинка», — одобрили родители выбор. И Леська дала согласие. После уборки свадьбу решили сыграть, но состоялась она почти четыре года спустя и была не такой, какой задумали ее Савелий и Леська, засиживаясь августовскими ночами на берегу Псёла.

Шепнул как-то жених невесте: