— Питание трехразовое? — сострил Тихоничкин.

— Двух, — вполне серьезно ответил Комарников.

Пододвинул к себе конец горбыля, смахнул рукавом с него и с лезвия топора пыль, разрезал бутерброд надвое, положил на каждую его половину пол-огурца, яйцо, яблоко. Одну из них завернул в бумагу и положил на прежнее место, вторую разрезал на две части, одну из которых также возвратил в полиэтиленовый мешочек. Оставшуюся, четвертую, долю «тормозка», долго примериваясь и прицеливаясь, разделил на четыре пайки.

— Ешьте медленнее, — наставлял Комарников, вручая каждому его порцию. — Жуйте, не глотая, до тех пор, пока во рту ничего не останется.

— У нас мало пищи, но много времени на ее пережевывание, — копируя манеру Комарникова, неторопливо и наставительно начал Тихоничкин. — Давайте же полнее используем этот важнейший фактор сохранения жизненных сил при остром недостатке продуктов питания и даже в случае их полного отсутствия.

Чепель толкнул Максима коленом:

— Выключи рупор, Филиппычу вроде не того…

Комарникову и в самом деле становилось все хуже и хуже. Сказывалось нервное перенапряжение, потеря крови, усиливавшаяся боль, все возраставшая температура. Егора Филипповича то бросало в холодный пот, знобило, то охватывало нестерпимым жаром. «Если хорошенько выспаться, — уверял он себя, — все будет в норме». Но сон не приходил. У самого уха нудно чавкал Хомутков, оказавшийся самым ревностным последователем его совета о тщательном разжевывании пищи. Чтобы заснуть, Комарников стал считать. Дойдя до пятисот, сбился и начал медленно погружаться в узкую, словно бы забитую черной ватой яму. Сон был мучительным, беспокойным, но и его прервала болтовня Тихоничкина, не находившего себе места от «жжения в утробе».

— Где, я спрашиваю, забота об удовлетворении наших самых, самых насущных потребностей? Где? Нам было обещано двухразовое питание, но обещание осталось пустым звуком. Мой биологический хронометр показывает, что прошло уже более двенадцати часов после того, как начальник продпункта закрыл свое заведение и, в буквальном смысле слова, спит на продовольственных запасах, обрекая нас на истязание голодом.

Комарников откашлялся, почти нечеловеческим усилием воли придал своему голосу шутливую интонацию.

— Если ты, безумец, собираешься призвать голодающих к бунту и разграблению продовольственных складов — остановись! Я раздам провизию добровольно. — И Егор Филиппович вручил Максиму вмещающийся в щепотке паек.

Хрумкая доставшуюся дольку огурца, Комарников приложил ухо к воздухопроводу, и ему почудилось: там, на другом его конце, бьют по нему, вызывают на связь. Схватил топор, и обух заплясал по певучей стали. Выбив звонкую дробь, снова припал к трубе. Она по-прежнему доносила невнятный гул. Он то усиливался, то затихал, но определенной закономерности звуковые всплески не имели. «Наверное, убирают со штрека уголь, — предположил Егор Филиппович, — цепляют за трубу инструментом».

Тихоничкин вел отсчет проведенного в заточении времени, подавал сигналы о приеме пищи. Когда съели последние четыре пайки первого «тормозка», заявил:

— Отсидели мы в этом тереме двое суток. Тютелька в тютельку. А дальше сигналы точного времени пусть подаёт кто другой. Я в эту игру больше не играю.

— Биологические часы отказали? — поддел Чепель.

— Точно. Завод вышел.

— Уточни, — подключился к разговору и Комарников, чтобы хоть как-то отвлечься от боли, снова начавшей досаждать ему.

— Видишь, Филиппыч, мои биологические лишь на двое суток протарированы.

— Как это?

— Приварили мне прошлым летом пятнадцать суток за попытку Бриллиант-Аметист мало-мало пополировать. Пришлось поститься. Первые сорок восемь часов в рот ее, милую, не брал и вел наблюдения: какие при этом коники мой организм выкидывает? И все запоминал. В течение двух суток по своим ощущениям могу с точностью до десяти минут сказать, сколько прошло времени с момента последнего приема водки. А на третьи сутки начала она, голубушка, ко мне поступать, — нашел такой канальчик, — и эксперимент сорвался.

— Теперь у тебя есть шанс продлить его суток до двенадцати, — сказал Чепель в тон Тихоничкину.

— Нет, Матюша, такой срок не для меня, не выдюжу, — жалобно протянул Максим. И было видно: не шутит.

— Довольно петь панихиду, — сразу посуровел Комарников.

Как медленно тянулось время! Слова «час — год» для многих первомайцев, и для директора шахты в их числе, перестали быть лишь фигуральным выражением настроения, состояния души. Долгие часы, отсчет которых Богаткин начал с того мгновения, когда телефонистка выкрикнула ему: «Выброс!..», состарили его на десять лет. И ростом он сделался ниже, и осунулся, усох, и голос подменили будто: осип, сел, чужим стал голос Богаткина. И жест не тот. И походка иная. А ухватку сберег, энергия удесятерилась. Не успеет Колыбенко поручение дать — уже закрутилось все, завертелось! Потребовались железные вентиляционные трубы. На шахте — ни метра не оказалось, а уже за смену до того, как в дело их пустить, — на месте они были, полностью. И со всех концов Донбасса запросы шли: «Может, еще подбросить?» Распорядился Колыбенко: «Кроме бригады Хлобнева, три новые бригады скомплектовать». Богаткин лишь спросил: «Первой из них когда выходить на смену?» И, как солдат: «Есть, обеспечу». На командный пункт являлся только за тем, чтобы уточнить задачу или отчитаться. Потом его видели то на стволе, то у вентилятора, то в мехмастерских. Но где бы он ни появился — сразу к телефону: «Я — на стволе», «Я — у вентилятора», «Я — в мехмастерских». Когда Колыбенко вызвал его, чтобы дать очередное задание, Богаткин положил на стол желтый бланк с наклеенной на нем телетайпной лентой:

— Главное — вот… — указал Богаткин.

Колыбенко прочитал конец телетайпограммы, вернулся к ее началу и стал переписывать состав комиссии в блокнот.

— Надо бы на аэродром мне поехать, — ненавязчиво напомнил о себе Богаткин. — Разрешишь?

— Надо, — согласился Колыбенко.

— Советую на всякий случай хорошенько познакомиться… — Богаткин передал Колыбенко личные карточки пострадавших. — Комиссия непременно поинтересуется…

Колыбенко положил карточки перед собой, собираясь заняться ими, как только уйдет Богаткин, но сразу после Богаткина вошел начальник «Гарного».

Колыбенко и Авилин были однокашниками и неразлучными друзьями. Потом оба влюбились в Ксению и стали избегать друг друга. А Ксеня растерялась, никак не могла решить: кого из них предпочесть? Если бы подруга, с которой Ксеня жила в одной комнате в общежитии, не оказалась более решительной, чем она, — видимо, остановилась бы на Авилине: его и Ксеню роднила любовь к музыке. Он играл на рояле и скрипке, хорошо пел.

После женитьбы Авилина Колыбенко, как-то незаметно для себя, помирился с ним. При распределении они добились, чтобы их направили в один комбинат, а в комбинате — попросили послать на одну шахту. Но им отказали, мест не было. Работали на соседних шахтах. Колыбенко хотя и не так часто, но бывал у Авилиных, а когда к нему приехала Ксеня — стали дружить и семьями. На семейных вечеринках Ксеня и Авилин играли в четыре руки. Она находила, что пальцы Авилина стали виртуознее, чем в студенческие годы. А вот с работой у него не заладилось — без конца перебрасывали с шахты на шахту: то ставили начальником участка, то снова переводили в помощники. Потом понизили до горного мастера, и он окончательно опустил крылья.