В трубке — тяжелый вздох, молчание и наконец:

— Да, действуйте…

Включились в респираторы. Быстро отсоединили вентиляционную трубу, проветривавшую подножный штрек, перекрыли его парусовой перемычкой. Кольцеобразное облачко искусственного дыма, выброшенного «дымообразующей» трубкой, зависло на одном месте.

— Воздух не подвижен. Нулевая вентиляция, — доложил Кавунок Тригунову.

Через полчаса содержание метана перевалило за шесть процентов. Но Тригунова не так интересовал метан, как кислород. Все зависело от того, удастся ли достигнуть газового равновесия, при котором доля кислорода в атмосфере подножного штрека не превышала бы десяти процентов — лишь при соблюдении этого непременного условия можно было ручаться, что взрыва гремучего газа и тем более угольной пыли не произойдет. Спустя час Тригунов махнул лампой:

— Начинай!

Два отбойных молотка рассыпали звучную дробь. Когда одна из пик спотыкалась о прожилок колчедана и из-под нее вырывался веер искр, Кособокин и Кавунок, меняясь в лице, выключали молотки. Вспомнив, что искры уже никакой опасности не представляют, еще яростнее врубались в неподатливый забой. И все повторилось снова. Лишь после пяти-шести остановок им удалось побороть в себе инстинкт, заставляющий их прекращать работу каждый раз, как только начиналось искрение.

Эксперимент удался! Тригунов заспешил на последнюю рабочую точку. Его встретил Хлобнев.

— Чем порадуете? — подал руку Тригунов.

— Особенно нечем.

Но бригада работала хорошо. Восстановлены были около шести метров штрека, «течка», сделан люк.

— Разборку завала придется прекратить.

— Совсем? — удивился Хлобнев.

Тригунов рассказал о «фиалке», об аварийной сигнализации, которая у них будет установлена, о том, как ему надо действовать по сигналу «тревога». В метре от «падающей печи» приказал немедленно соорудить барьерную перемычку. Разъяснил:

— «Фиалка», если она вдруг прорвется, по «течке» хлынет сюда, и пока будет накопляться в этой ловушке — люди из подножного штрека успеют уйти.

— Возведем, — мрачно кивнул головой Хлобнев.

С базы Тригунов позвонил Гришанову. «Наладил, — сообщил тот, — наблюдение за водосточной канавкой. Сток пульсирует. Колеблется в пределах восьми — тринадцати, достигая порой величины полного притока — двадцати кубометров в час. «Фиалка» просачивается лишь под кровлей.

— Молодчина! — похвалил Тригунов Гришанова за инициативу. — Наблюдение за стоком воды продолжать.

Они сидели на трухлявой лесине. Под ними, распахнув черный зев, зияла пропасть. Она напоминала сильно вытянутый в длину наклонный шурф-колодец, из которого весь, до последнего венца, удален сруб. Ермак нечаянно столкнул обломок стойки. Колодец отозвался тупым звуком. Этот звук как бы встряхнул Марину, вывел ее из тяжелой задумчивости. «Боже мой, — вскинулась она, — сколько потеряно времени!» Наверстывая упущенные минуты, размотала рулетку, привязала к ее кольцу кусок породы и метнула его вниз. Когда он долетел до дна, натянула ленту. Отметила про себя: «Глубина — десять метров», сняла сапоги и комбинезон, разорвала льняную рубашку (стащить через голову не позволял самоспасатель), сбросила ее, как распашонку, оставшись в лифчике и трикотажных шароварах. Жур с тревогой поглядел на товарища: «Что с ней?» Ляскун приложил к виску указательный палец, сделал им вращательное движение.

А Марина, делая надрезы острым, величиной с мизинец, складным ножичком (карандаш им чинила — без карандаша ей в шахте как без рук: все записать надо — куда и сколько воздуху идет, какой его состав), неистово раздирала на широкие ленты комбинезон и рубашку. Уловив на себе встревоженный взгляд Ермака, жестами показала, для чего все это. Тот понял. «Сам ты рехнулся», — с досадой подумал о напарнике и начал вить из парусиновых и полотняных лент спасательную бечеву. Смекнув, в чем дело, к нему присоединился Ляскун. Свили. Один конец привязали к стойке. Марина прикинула — не хватало около двух метров. Сняла чулки. Как бы обыскивая себя, — что еще в дело годится? — провела по груди ладонью. Рука зацепилась за лифчик. «Выдержит? Выдержит!» Расстегнула, сдернула. Ермак заслонил ее от Ляскуна, содрал с себя тельняшку и надел на Марину. Бечеву нарастили чулками и лифчиком.

Первой хотела опуститься Марина, но Ляскун отстранил ее, сам полез. Обвил поясницу бечевой и, мало-помалу попуская ее, стал переставлять ноги. Его поза при этом напоминала позу скалолаза, но у того — небо над головой, а у Ляскуна — пласт слабого глинистого сланца. И потому бывалый забойщик опускался не боком или спиной вниз, как скалолазы, а лицом вперед: надо было глядеть-поглядывать, что перед и что над тобой. То и дело приостанавливаясь, он высматривал угрожающие места. Кровля была нарушена. От нее отслоились толстые пластины — «коржи». Кое-какие готовы были вот-вот обрушиться. Ни обушка, ни ломика у Ляскуна не было, и он «опускал» их голыми руками. Просовывал пальцы в заколы, делал толчок вниз или рывок на себя. За доли секунды, в течение которых «корж» полностью отделялся от массива, перехватываясь за бечеву, поднимался на один-два шага вверх или увертывался в сторону. Самоспасатель ограничивал маневренность, ненадежность бечевы вынуждала избегать резких движений. Они стали экономными, быстрыми и в то же время аккуратными, плавными, словно всю свою жизнь Ляскун работал не в забое, а на сборке точных механизмов. Каждый его мускул, каждый нерв были подчинены одному — увернуться от опасности и сделать все так, чтобы она и после не угрожала ни ему, ни его товарищам.

Низвергаясь, порода рождала грохот и вихри пыли. О том, что Ляскун невредим и продвигается, можно было судить лишь по тупому, постепенно удаляющемуся гулу. Но вот наступила тишина, бечева трижды ослабла и натянулась, и в клубящейся пылью пропасти скрылся Ермак. Немного погодя дошла очередь и до Марины.

Она ухватилась за скользкую, уже замусоленную бечеву и ринулась в черное жерло. Ею овладела неудержимая нетерпеливость. «Скорее, скорее!» — торопила себя Марина, широко перехватываясь руками. Бечева пружинила, как резиновая, издавала невнятные, угрожающие звуки. Но Марина не слышала их. Ей казалось, если она не будет там, внизу, сейчас же — с Ермаком и Пантелеем Макаровичем произойдет самое, самое… Потом Ляскун исчез. В мыслях остался лишь Ермак. Один-единственный… И ее движения стали еще порывистей. Бечева заметалась, забилась. Свободный конец ее то взлетал вверх, то хлестко бился о почву. И бечева не выдержала. От неожиданности Марина вскрикнула, но пролетела всего каких-нибудь полтора-два метра и лишь слегка, как ей показалось вначале, зашибла ногу, Ермак и Ляскун помогли ей подняться, усадили на широкий, как столешница, «корж». При этом Ермак был каким-то уж слишком предупредительным, а Ляскун — вялым, безразличным. Марине не нужно было заглядывать им в глаза — поняла все и так: надежда найти проход и выбраться на откаточный штрек оказалась несбыточной мечтой. Марина осмотрелась. Площадка, на которой они оказались, напоминала дно кратера, загроможденное ребристыми глыбами и «коржами», торчавшими, как торосы. Ей стало жутко. Но страх как бы подстегнул ее. «Не может быть, — стала успокаивать она себя, — чтобы нигде через выработанное пространство не просачивался воздух. А если найти зазор, по которому он проходит, — отсидимся».

Продвигаясь к рештаку — противоположной стороне колодца, — Марина через каждые полметра просовывала газоопределитель между «коржами» и глыбами сланца, и после каждого замера все ниже и ниже опускались ее плечи, неувереннее становились движения. Появилось неодолимое желание посмотреть на часы, узнать — сколько жить им еще осталось. Она отчаянно противилась этому своему желанию, а когда почувствовала, что может не совладать с собой, — с размаху ударила светящимся циферблатом часов о выпиравший из породы торец стойки. Уловила короткий хруст пластмассового стекла. Опасаясь, что часы все еще могут показывать время, так и не решилась взглянуть на них.