Возле рештака она споткнулась обо что-то пружинистое. Посветила: петля шланга. «Бог ты мой! Да это же, наверно, как раз тот самый шланг, что лежал во втором уступе?» И зашептала, хмелея от вспыхнувшей надежды: «Вот оно, наше спасение! Вот оно! Вентиль на отводе не перекрыт, и если не повреждена магистраль…»
Петля, едва Марина потянула ее, удлинилась. Обрадованная, Марина пригнулась, взбросила шланг на плечи, уперлась ногами в стойку и стала распрямляться. Шланг выходил медленно, рывками, словно разрывались одна за другой связи, удерживавшие его за рештаком. Она снова присела, натянула шланг так, чтобы он плотнее прилег к плечам, и опять выпрямилась. За несколько таких приемов длина петли увеличилась раза в четыре, но конец шланга все еще не показывался. В щель, из которой выходила петля, хлынул уголь. Бросив шланг, Марина схватила «корж» и стала торопливо заталкивать его в брешь. За ним — другой, третий… Прислушиваясь к затихающему шороху угля и частым-частым толчкам сердца, посмотрела на змеившийся у ног шланг. Решила: «Перережу…» И тут лишь вспомнила, что свой складной ножичек оставила там, наверху, где раздирала комбинезон и рубашку. Хотела побежать к Ермаку и Пантелею Макаровичу — они неподвижно сидели на том же широком, как столешница, «корже», — но знала, что никакого острого инструмента у них нет, да и времени бегать туда-сюда уже не осталось.
Облюбовала глыбу с острым углом, краем приставила к нему стекло светильника, нажала. Послышался отрывистый, сухой треск. По стеклу веером разбежались трещины. И вот в руке у нее самый большой осколок. Бережно отложила его в сторону, поставила на ребро «корж», перегнула через него шланг, зажала между пальцами свое хрупкое оружие, и оно, отбрасывая на кровлю рыжие зайчики, торопливо засновало по неподатливой резине. А в голове замельтешило: «А вдруг остановили компрессор? Или сорвало отвод? Или главный воздухопровод передавило?» Не удержалась, поднесла к глазам часы. Из покоробленного корпуса высовывалось ребро вдавленного в него механизма. Ни циферблата, ни стрелок не было. «Время еще есть! Время еще есть!» — стала упрямо втолковывать себе. Рука начала двигаться быстрее. Осколок, выскользнув из взмокших пальцев, со звоном упал в щель между двумя глыбами. Скребком-щепкой подкопалась под одну из них. Кривой, как садовый нож, резак снова в ее руке. Сжала его так, что в пальцы врезались острые грани стекла.
Не чувствуя боли, Марина пилила и пилила, перетирала ерзавший по «коржу» шланг. И вот верхняя резиновая оболочка уже перетерта. Показалась матерчатая арматура, за ней — слой резины, снова матерчатая арматура и последний, внутренний, слой резины. В начале послышался неясный звук, напоминавший слабый писк, а следом — стремительное, все нарастающее шипение. Оно чудилось Марине еще с той самой минуты, когда она споткнулась о пружинистую петлю. Но едва это шипение стало явственным — Марина отпрянула, выронила шланг, а потом, словно испугавшись, что он ускользнет, упала на колени, схватила его обеими руками и перегнула по надрезу. И тут же в лицо ей ударила напористая струя. Не помня себя от радости, Марина выбросила изо рта мундштук самоспасателя и закричала:
— Ермак! Пантелей Макарович! Сюда! Сю-ю-да-а!
Попытку найти прососы свежего воздуха после такого выброса Жур и Ляскун считали пустой и скрывали свое отношение к ней, чтобы не отнимать последней надежды у Марины. И потому ликующие выкрики ее они приняли за вопль отчаяния. Еще и потом, оказавшись рядом с нею и услышав шум сжатого воздуха, какое-то время они никак не могли поверить ни ушам, ни глазам своим.
Первым пришел в себя Ермак. С двух сторон от надреза он крепко обхватил шланг, крутанул его в разных направлениях, упираясь в грудь кулаками, сделал резкий рывок и отбросил ненужный конец. А тот, из которого яростно вырывался воздух, Ляскун нацелил на кровлю, обложил породой так, что шланг не был виден, и казалось, будто шумный поток вырывается откуда-то из невероятных земных глубин, что чуть ли ни с другого конца земли он пробился к ним. И Марина, и Ермак, и Пантелей Макарович, похоже, были только что приговорены к смертной казни, уже и к стене поставлены, и вот за какую-то долю секунды до роковой команды, за которой начинается небытие, услышали примчавшегося курьера: «Не стреляйте! Приговор отменен!»…
Ощущение, что они живы, и подсознательная уверенность, что они будут жить, возвращалась к каждому из них неторопливо, исподволь. Они как бы остерегались, что все случившееся — превратности их шахтерской судьбы. И если они так сразу, легко поверят ей — судьба, торжествуя, что ловко провела их, сыграет с ними свою последнюю, злую шутку. И они не хотели давать ей для этого повода. Но радость, переполнявшая их, искала выхода. Она становилась все неукротимей и неукротимей. Скрывать ее Марине было уже не под силу. Она подалась к улыбающемуся, тоже едва сдерживавшему свою радость Ермаку и запела:
Я девчоночка-горнячка,
Полюблю так полюблю!
Не зазнайка, не гордячка,
Но нахалов — не терплю.
Эту песню сложили две подружки-лебедчицы после того случая в клубе… А вскоре ее знали и распевали чуть не все девчата «Первомайки». И стала та песня для Ермака еще одной пощечиной, только более звонкой, — ее услышал весь рудник. И Ермак возненавидел ту песню и каждое слово в ней. Но сейчас, когда Марина затянула ее, он стал подпевать ей. Ляскун тоже к ним присоединился. Слов он не знал и напевал лишь мелодию. Зато Марина каждый слог выговаривала:
Пусть кажусь я бесшабашной,
Не ломай в намеках бровь:
Мне нужны, дружок, не шашни,
А сурьезная любовь.
Я хочу любви взаимной, —
с придыханием прошептала она и, помахав пальцем перед носом Ермака, продолжала:
Но прошу тебя, мой друг,
Ты о чувствах говори мне
Без использованья рук.
Ермак рассмеялся. И Пантелей Макарович тоже. А потом, будто вдруг заметив, что делают они что-то неуместное, оба умолкли. И, как бы спрашивая друг друга: «Чего это мы распелись? До песен ли нам?» — все трое переглянулись. И наступило неуютное молчание, которое каждому хотелось поскорее прервать, но никому не приходили на ум нужные слова. Наконец, заговорил Ляскун:
— Время, пожалуй, распрягаться да подремать мало-мало. Только вот постельку приготовить надобно. У рештака обоснуемся, безопаснее. Ну, взялись-ухватились…
Очистив облюбованное место от обломков породы, Ляскун начал выстилать лежбище. Делал это неторопливо, основательно, прилаживая один к другому плоские куски сланца. До того, как стать забойщиком, Пантелей Макарович работал мостовщиком — покрывал булыжником дороги. Было это давно, в юности, но сноровка и навык сохранились. А у Ермака, как он ни старался подражать Ляскуну, ничего путного не получалось.
— Лучше ты подноси материал, а я буду укладывать, — подсказал ему Ляскун.
Жур с готовностью согласился. Набрав у шланга полные легкие воздуха, он задержав дыхание, делал рывок к противоположной стороне колодца, притаскивал очередную ношу, переводил дух и опять кидался назад. Дело подвигалось споро. Высокий, ладный, в прилипшей к телу рубахе, Ермак, казалось, играючи взбрасывал на плечо громоздкие, тяжелые «сундуки» и «коржи», точно были они из картона. Марина, сама того не замечая, не сводила с него глаз. В ней возрождалось и росло, росло то чувство, с которым в свое время она так нещадно боролась и в конце концов поверила, что заглушила его в себе навсегда.
Вскоре обживаемая половина дна кратера превратилась в гладкую, с небольшим наклоном в сторону выработанного пространства, площадку. Закрепив на рештаке шланг с таким расчетом, чтобы воздух равномерно обдувал эту площадку, Пантелей Макарович шутливо отрапортовал:
