Опанас Юрьевич насупился:

— И что же вы собираетесь сказать им завтра?

Козюренко пожал плечами:

— Хотел вот посоветоваться…

— А сами не могли этого решить?

— Они ведь настаивают… Особенно Ляскун.

— Позвольте, я слышал, будто бы вы обладаете редким даром общения с людьми. И можете убеждать их. Похоже, неправду мне говорили?

Козюренко как-то напрягся и на виске у него задергался живчик.

— Что же, давайте обсудим, — смягчился Опанас Юрьевич. — Какие будут мнения?

— Но ведь мы только что договорились, — вырвалось у Тригунова, — считать всех застигнутых выбросом живыми. Исходя из этого, собственно, и оперативный план разработан. А вызов родственников — негласное признание гибели шахтеров.

— Трудно не согласиться с вами, Роман Сергеевич, — взвешивая каждое слово, заговорил Виктин. — Если спасательные работы увенчаются полным успехом, ошибка, которую мы совершим, вызвав родственников, конечно, принесет им много напрасных треволнений. Но они окупятся радостью. И нам все простят. А что, как исход окажется печальным? Близкие погибших не успеют прибыть и не смогут проводить их в последний путь? Они нам этого не простят! Да и никто не простит. Более того, я предвижу поток жалоб в самые высокие инстанции. Жалоб, обвиняющих нас в чиновничьем равнодушии, скаредности и тысяче других пороков. Требование жен пострадавших необходимо удовлетворить. И немедленно.

— А вы не допускаете, Олег Михайлович, — обратился к Виктину Богаткин, — такого случая: получив телеграмму, чья-нибудь старенькая мать или отец не выдержат этого известия, в то время как их сын жив и невредим? Что тогда? Простит ли он нас? Не будут ли родственники писать те же гневные жалобы и в те же инстанции, о которых вы только что говорили, и требовать, чтобы нас наказали, — уже за жестокость?

Виктин пытался что-то возразить, но Опанас Юрьевич, предостерегающе подняв руку, предоставил слово Килёву.

— Я коснусь иного обстоятельства. Горноспасатели, пробиваясь к замурованным шахтерам, идут на любой риск, не щадят ни сил, ни своих жизней. Тут и чувство взаимовыручки, присущее, впрочем, каждому настоящему советскому человеку, и верность служебному долгу, принятой присяге. Они спа-са-те-ли! Они спа-са-ют! А мы морально разоружим их, горноспасателей.

— По-видимому, с вызовом родственников все же придется повременить, — согласился с ним Стеблюк.

— Я завтра соберу семьи, — встрепенулся Козюренко.

— Не завтра — немедленно. И не собирать, а самолично пойти по квартирам. Займемся этим все вместе.

«Убываю на отдых, до 7.00. Руководство аварийно-спасательными работами на время своего отсутствия возлагаю на т. Глоткова А. П.», — записал в оперативный журнал Колыбенко и, словно бы оправдываясь, обратился к Тригунову:

— Отчалю…

— Да, да, Петр Евдокимович, отдыхайте. Я прошлой ночью часика три прикорнул на диване, в вашей комнате отдыха, и теперь — ничего, можно терпеть. А вы почти двое суток… Идите, идите. Все будет в ажуре…

Колыбенко остановился у тополиной аллеи сквера. Он тянулся почти на километр, отделяя «Первомайку» от ее нового поселка. Всплеск ветра обдал Колыбенко сухим снегом. От неожиданности он вздрогнул, жадно вобрал в себя морозный воздух. Налитая чугунной тяжестью голова стала проясняться. Петр Евдокимович пересел дыхание и пристальным, неторопливым взглядом окинул шахтный двор, копры, бункера, подъездные пути, машинное здание, административно-бытовой комбинат, спешивших на смену шахтеров — все, чем безраздельно жил, что стало неотъемлемой частью его души. Он смотрел так, будто видит все это в последний раз, а когда нагляделся — медленно побрел сквозь строй заиндевелых тополей.

На «Первомайскую» Колыбенко приехал после окончания института. Его поставили горным мастером, а через три месяца — руководителем участка, самого отстающего. Назначили, не спрашивая согласия. Начальник шахты Репетун объявил приказ управляющего трестом, сказал:

— Принимай.

— Не справлюсь, — робко возразил Колыбенко.

— Не справишься — снимем! — отрезал Репетун. — Понятно? Иди.

Он пошел, но не на участок, а в трест.

— Послушайте, — забасил Килёв, едва Колыбенко переступил порог его кабинета, — мне доложили, что вы не желаете выполнять моего приказа?

— Фрол Иванович, — взмолился Колыбенко, — ведь я нигде и никогда не работал. Дайте побыть горным мастером. Хотя бы полгода. Не смогу я… Развалю участок.

Килёв горько усмехнулся.

— Этого вам сделать не удастся. «Гарный» развален. До основания. А вас я посылаю с другой целью: вывести его из прорыва. И кого же мне назначать, как не вас?! Молодой, энергичный, образованный. Комсомолец, были секретарем комитета. Видите, анкета у вас какая!

— Тут не анкета — опыт нужен… — неуверенно протянул Колыбенко.

— Опыт — дело наживное, приобретете. Не слыхали, как в жиздринских селах пацанов плавать учат? Нет? Садитесь — расскажу. — Фрол Иванович мечтательно прикрыл веки. — Хороши мои родные края! Леса кругом. О жиздринских лесах, если помните, Тургенев писал. Росли в них не ясенок или берест — сосна корабельная, дубы в три обхвата, липа вековая, остролистный клен, ель, береза. Грибов, ягоды — малины, земляники, черники, клюквы, брусники — видимо-невидимо. И зверья хватало. А сколько в наших местах озер, речек! Мое село на берегу Рассеты стоит. Славная река! В паводок другого берега не видно. Да и летом не мелела. Омуты — не каждый дна достанет. Пятипудовые сомы в них водились. Теперь, конечно, и там не то…

Фрол Иванович запнулся, потер ладонью лоб, виновато взглянул на Колыбенко:

— Склероз, брат… Запамятовал, о чем рассказать хотел…

— Как пацанов плавать учили…

— Во, во! — оживился Килёв, — об этом самом. Детей у нас с малых лет к воде приучали. Конечно, не родители — им не до того было, — а ребята возрастом постарше. Настал и мой черед. Совсем еще, помнится, мальцом был, когда соседский парень, Федька, — жених уже — как-то, собираясь на реку, сказал моему отцу: «Пора, дядя Иван, Фролке крещенье принять». Отец махнул рукой — валяй, мол. С Федькой еще двое таких, как он, было. Вывезли меня на середину омута, показали, как руками загребать и бултыхать ногами, велели раздеться и выбросили из лодки. Шлепнул я раз-другой ладошками и начал воду хлебать. «Ой, дядечка Федечка, — ору, — утоплюсь…» — «Врешь, — гогочет Федька, — жить захочешь — выплывешь». Стал бульбы пускать — схватили за волосы, втащили в лодку, сказали, чтоб два пальца в рот сунул. Едва вылил из себя воду, а меня снова — за борт. И так до трех раз. На четвертый поплыл. До сих пор плаваю. Когда на море отдыхаю — при бо-ольшой волне купаюсь. — Фрол Иванович улыбнулся: — Вот хочу я и вас по этому способу плавать научить. Правда, житейское море и глубже, и коварнее того, рассетинского омута, да ведь и вам не четыре годочка. А начнете бульбы пускать — за волосы и в лодку. Но помните: как только отклыгаете — снова за борт. И так — пока не поплывете. Идет?

— Идет, — решился Колыбенко.

Года за два до прихода Колыбенко на «Первомайскую» «Гарный», тогда отрабатывавший верхние горизонты, гремел на весь трест. План выполнял на сто тридцать — сто пятьдесят процентов. Рабочие хорошо зарабатывали. Надзор получал премии. Главную, ведущую к нарядной аллею сквера украшали портреты лучших людей участка. Открывал аллею трудовой славы его начальник Осыка. Никанор Фомич был запечатлен в светлом костюме. На груди горели трудовые ордена и медали, знак «Шахтерская слава». Всех трех степеней. О нем в ту пору часто писали газеты, у него брали интервью корреспонденты радио и телевидения. Он был непременным членом президиумов собраний и слетов. Когда в честь какой-либо знаменательной даты организовывались ДПД — дни повышенной добычи, — Репетун, собрав по этому поводу руководителей участков и служб, первым долгом обращался к нему:

— Чем порадуешь, Никанор Фомич?