— Искупить, говорите? О штрафбатах, штрафных ротах слышали? Из преступников комплектовались. На штурм высот их бросали, водных преград, на прорыв оборонительных рубежей — в самое пекло, чтобы вражеской и собственной кровью вину перед Родиной смыли. И смывали… — Тригунов встал, заходил от окна к двери. — Нет теперь ни рот штрафных, ни батальонов, а штрафных горняцких бригад и в годы Великой Отечественной не было. — Остановился, выпрямился, голос гулким и глубоким стал. — Спасать попавшего в беду товарища не наказание, а высокая честь. Ее заслужить надо! Удостоиться такой чести может лишь тот, кто, кроме золотых рук, еще и совесть высокой пробы имеет. Де-вя-но-сто шес-той! — подчеркнул Тригунов, чеканя каждый слог. Опустил голову, заговорил тише. — В девятьсот восьмом году на шахте № 4—4-бис взрыв был. Двести семьдесят человек погибло. Спасательная станция в ту пору имелась лишь в Дмитриевском поселке, нынешней Макеевке. Одна на весь Донбасс. Точнее, на всю Россию. За полгода до того случая открыли ее. Так что катастрофа тогдашняя явилась для нее первым боевым испытанием. Спасатели достойно выдержали его. Действовали, как писали тогда газеты, «…умело и самоотверженно, не жалея живота своего». Но их насчитывалось девять человек, вместе с начальником станции и его помощником. Они, рискуя собой, потушили пожар в динамитном складе, спасли около двенадцати шахтеров (точного учета не велось); вентиляцию настроили. Но в шахте находилось не двенадцать, а больше ста искалеченных и смертельно отравленных, двести семьдесят погибших. Всех их надо было отыскать в разрушенных гадюшниках-выработках, достать из-под завалов, вынести к стволу, на-гора выдать. Кто, по-вашему, сделал это? Их товарищи! Никого из них спасательному делу, как вас, не обучали, и защиты у них никакой не было. Шли, как были, в угарный газ. Четверо погибли. А те, что тяжелые отравления получили, — и в счет не шли. Взамен им новые добровольцы объявлялись. У начальства одна забота была: не допустить в шахту смельчаков таких больше, чем нужно для дела. И так, запомните, Мурцало, было всегда с той поры, как появились люди на земле, называемые рудокопами, углекопами, горняками, шахтерами. — Речь Тригунова стала совсем тихой, словно доносилась она из тех далеких времен, о которых он говорил. — Прадед, дед и отец мой рубали уголек без малого сто лет. Если прибавить к этому мою работу на шахте да службу в горноспасательных частях, наш родовой подземный стаж за век с четвертью перевалит. И никто в нашем роду не только не встречал, но и не слышал о таком, извините за выражение, шахтере, который торговался бы — сколько сребреников отвалят ему за душу спасенного товарища.

Тригунов приблизился к Мурцало, словно еще раз хотел удостовериться в том, что это не какое-нибудь чудище — плод его расстроенного воображения, а действительно человек, и растерянно остановился: перед ним предстал совсем другой Мурцало. И хотя на этом, уже ином человеке, была такая же, как на Мурцало, ондатровая шапка, такое же, как на нем, драповое с золотистым каракулевым воротником пальто и такой же мохеровый шарф — одинаковость одежды не стирала, а словно бы подчеркивала их разительную непохожесть. Тот, прежний Мурцало, имел гладкое, покрытое здоровым загаром худощавое лицо, оживленное слегка выпуклыми резвыми глазами. Морщины на нем были едва намечены. Они напоминали тонкие карандашные линии, нанесенные на ватман рукой искусного чертежника: прикоснись к ним мягкой резинкой, дунь и — нет их. Широко развернутые плечи венчала высоко поднятая голова. И грудь мощно выдавалась чуть ли не до самого подбородка. Лицо же иного Мурцало, по сути незнакомца, оказавшегося лишь на месте Мурцало и в его одежде, имело землисто-серый оттенок. Чертежник, наносивший сетку морщин на лоб, щеки, шею, так налегал на разведенный до предела, тупой рейсфедер, что получились не линии, а глубокие борозды. Незнакомец этот в обличье Мурцало сутулился, плечи его обвисли, и голова как бы сдвинулась к левому плечу, точно он говорил всем своим видом: «Грешен, каюсь…» Внезапное превращение пышущего здоровьем мужчины в затравленного старика ошеломило Тригунова. В нем шевельнулась щемящая жалость. Но мысль, что этот человек, у которого одновременно два несовместимых лика, хотел заработать на несчастье таких же, как он, подземных тружеников, прогнала эту непрошеную жалость.

— Шахтеры не простят вам, — твердо сказал Тригунов. — Не забудут и не простят! А я тоже шахтер… И если бы у вас были взрослые дети, они бы тоже…

— Кабы не дети! — вырвалось у Мурцало. В его возгласе было столько отчаяния, что отходчивый Тригунов заколебался. — В детях и соль, — продолжал Мурцало с надрывом. — Не будь их — не унижался бы. Что заслужил, то и мое…

— Дети за отца не ответчики.

— Это вы нашим рудничным мальчишкам скажите, которые моим пацанам проходу не дают, иудятами дразнят. Младший второй день на улицу не показывается, сегодня с боем в школу выпроводили.

Тригунов снова тяжело засновал по нарядной. И вдруг остановился перед Мурцало:

— Предупредите начальника участка и переходите в распоряжение командира отделения Манича.

Тригунов направился на противоположный конец быткомбината, в кафе, куда он шел до того, как его перехватил Мурцало. Диктор объявил: «Передаем сигналы точного времени». Было двенадцать. Тригунов махнул рукой и повернул на командный пункт, где его уже ожидали командиры, явившиеся за получением заданий.

На столе, покрытом прозрачной клеенкой, возвышались двухлитровые термосы, герметичные бачки, бутылки с минеральной водой, соками, коньяком. Вдоль него медленно продвигались шеф-повар кафе и помощник командира горноспасательного отряда по медицинской службе.

— Рисовый отвар, — объявил шеф-повар, указывая на покрытый красной эмалью термос.

— «Рисовый отвар», — прочитал Комлев этикетку на нем и поставил «птичку» в своем экземпляре списка.

— Бульон куриный, концентрированный, слабосоленый, — старательно произнес шеф-повар, постукивая пальцем по термосу коричневой окраски.

— «Бульон куриный, концентрированный, слабосоленый», — повторил помощник командира отряда, ставя очередную «галочку».

Когда «птички-галочки» появились перед строками «Котлеты куриные паровые под белым соусом», «Кофе растворимый с топленым витаминизированным молоком и глюкозой», «Сливки 10 %», «Сок из свежих яблок», «Боржоми», «Апельсиновый сок», «Коньяк армянский», Комлев расписался на списке шеф-повара, вручил ему второй перечень, в правом углу которого значились даты и время изготовления нового заказа, подозвал фельдшера, велел, показывая на строй сосудов:

— Упаковать все это в контейнеры. Сопроводить на «Гарный». Доставка поручена отделению Кавунка. Я — на командный пункт.

Начиная с третьего курса Комлев занимался в научном кружке, свободное время и выходные дни проводил в клинике, на четвертом курсе он уже ассистировал при сложных операциях. Благоволивший ему профессор Плямочкин ходатайствовал, чтобы Комлева оставили на кафедре общей хирургии, но его ходатайство было отклонено. Личные просьбы и заступничество влиятельных лиц, друживших с родителями Комлева, также не имели успеха. Их доводы «о нецелесообразности использования талантливого будущего врача, уже показавшего незаурядные способности и склонность к исследовательской деятельности, на работе, не связанной с широкой клинической практикой» Министерством здравоохранения были, отвергнуты, а ссылка на «…пагубность отрыва пытливого ума от среды, живущей в атмосфере научного поиска» не принята во внимание. Позиция министерства объяснялась просто: перед каждым распределением выпускников у медицины появлялось столько «надежд», на ее небосклоне начинало клубиться столько туманностей, из которых должны были образоваться ярчайшие «звезды» медицинской науки, а речи ходатаев раздавались так громко, что руководители, решавшие судьбу будущих «звезд» и «надежд», глохли и трудно было обвинить их в том, что в крикливом хоре небескорыстных рекламистов они не различали порой двух-трех голосов, которые следовало бы услышать.