— Чего на пятки наступаешь? — выругался Сыченко. — Не терпится на мое место стать?

«Нужно мне твое командирство!» — отмахнулся Репьев.

— Притопали, — объявил Сыченко, направляясь в камеру, где обосновалась база.

Репьев огляделся. Шагах в тридцати от базы стоял санитарный поезд: электровоз, два герметичных, с красными крестами на бортах, вагончика и один — обыкновенный. Вагончики медицинской службы имели эллиптические, застекленные небьющимся стеклом, окна, были обеспечены устройствами, поддерживавшими постоянные температуру и давление. В них имелись полумягкие откидные сиденья, пружинные кронштейны, на которые можно установить носилки с пострадавшими; ингаляторы, аппараты искусственного дыхания, приборы, стимулирующие работу сердца. Внутри вагончики были окрашены белой эмалью и ярко освещены. В первом из них Репьев увидел одетых в белые халаты мужчину и женщину. Они устанавливали разборный операционный стол. «Не для Марины ли?» Павел приотстал, но тут же, подстегнутый этой неожиданной мыслью, рванулся за отделением. «Профессор Плямочкин, — почтительно кивнул фельдшер, когда Репьев поравнялся с ним. Но то, что сюда, на тысячеметровую глубину, спустился широко известный хирург, не только не успокоило Репьева, а еще больше встревожило его. Он не раз думал, что Марины и ее друзей уже нет. День ото дня, словно подготавливая его к неизбежному, мысль эта приходила в голову все чаще и чаще. И Репьев начал было свыкаться с ней. А теперь, когда Павел точно знал, что Марина жива, когда, казалось бы, ничего с ней уже не могло случиться, это еще пока неясное предчувствие новой беды, так неожиданно завладевшее им, опять разбередило в нем острую боль, только что приглушенную было радостью.

— Суши весла! — смехом встретил друга Кавунок. — Весь лавровый лист Капырин и командир взвода захватили, а нам, товарищ Сыченко, приказано сидеть туточки и прочищать носовые отверстия. — И сразу стал серьезным: — Пробились. Разбирают проход. Чтоб не терять времени, командир взвода решил пересмены не делать. Нам приказано находиться в резерве.

Репьев из камеры, где была база, незаметно вышел на откаточный, направился к «падающей печи». «Пробились. Разделывают проход», — тихо повторил он слова Кавунка и, закрыв ладонью светильник, остановился у входа в «падающую печь». Внизу вспыхнуло созвездие плавающих огоньков, послышалось шарканье резиновых сапог и вскоре вылез командир взвода. Гришанов был зол, белки глаз ходили из стороны в сторону. Опасаясь подвернуться под горячую руку, Репьев выключил свет, стал между рамами крепи. Оборачиваясь, то и дело поглядывая вниз, Гришанов выдавливал сквозь зубы невнятные слова. Репьев вслушался: тот бранил кого-то.

— Ос-сел. Ху-же ос-ла!

Приближавшийся огонек качнулся больше, чем обычно. Гришанов рванулся ему навстречу.

— Уронишь, давай помогу…

— С-сам…

Покачиваясь, на откаточный вышел высокий, плечистый шахтер, покрытый толстым слоем угольной пыли. Откинувшись назад, он бережно нес кого-то завернутого в байковое одеяло. «Она!» — подсказало Репьеву все то же предчувствие новой беды.

— Посторонись, парень! — оттер его о дороги шахтер, направляясь к поезду. Следом, едва поспевая за ним, спешил Комлев. Он был озабочен.

— Кто? — догнал его Репьев.

— Манукова.

— Что с ней? Травма?

— Простуда, — проронил Комлев, распахивая дверцу санитарного вагончика.

Вслед за Мариной туда же внесли Комарникова.

Марлевым, смоченным в спирте тампоном Комлев бережно снимал черную, из крови и угольной пыли, кору, а потом осторожно надавливал на освобожденные от нее места пальцем, и палец, не встречая противодействия, глубоко погружался в рыхлое, водянистое, с чугунным отливом тело, оставляя глубокие вмятины. Плямочкин пристально наблюдал, как они заполняются, исчезают. И чем медленнее заполнялись вмятины, тем сосредоточеннее становился профессор, Потом он отозвал Комлева в дальний угол вагончика.

— Ваше мнение, коллега?

— Ампутировать, И немедленно, — вынес окончательный приговор Комлев.

— А может, — уходя в свои мысли, заговорил Плямочкин, — ногу Комарникова пока отнимать не будем? Риск есть. Большой риск. Цена ошибки — жизнь. — Профессор стал еще сосредоточеннее. — Но ошибку надо исключить. Полностью. Верно, коллега?

Когда поезд приближался к рудничному двору, Плямочкин обнадеживающе похлопал Комлева по колену:

— Знаете, кажется, мне все-таки удастся вырвать вас, вы будете на моей кафедре!

Услышав такое, Комлеву полагалось изобразить восторг, бурно проявить безграничную признательность, горячо заверить, что он приложит все силы, и в меру своих скромных способностей… И если бы Плямочкин сказал то, что он сказал, хотя бы до этого выброса, непременно, — пусть и не такие уж пылкие, — но были бы и восторг, и признательность, и заверения. А сейчас… Комлев еще не мог объяснить, что произошло с ним за минувшие семь суток, но чувствовал: произошло!

Ему вспомнилась одна игрушка. Подарок отца. Немудреная игрушка: гладкий, ограниченный бордюром круг, на нем — металлический шарик, а в сторонке от центра круга — гнездо для него. Смысл игры заключается в том, чтобы посадить шарик в гнездо. Комлев-малец менял положение игрушки, шарик метался из стороны в сторону, описывая совершенно немыслимые траектории, то и дело ударялся о пластмассовый бордюр, отскакивал от него, останавливался, крутился на месте, снова начинал метаться по кругу. Вспомнив сейчас ту игрушку, Комлев сравнил себя с металлическим шариком, который, вдосталь намотавшись, прочно сел в свое гнездо.

Ощущение человека, нашедшего и занявшего именно ему предназначенное место в жизни не покидало Комлева с той счастливой минуты, когда он установил живую связь с Комарниковым. Кафедра, ореол которой в его глазах и до того уже начал меркнуть, вовсе перестала привлекать его, а потому слова Плямочкина не затронули Комлева. Он промолчал. Профессор посчитал, что Комлев не расслышал его, и еще раз повторил то же самое. И опять ничего не ответил Комлев — не хотел огорчать человека, которого искренно уважал. А Плямочкин винил в том колеса, стучавшие при подходе поезда к стволу особенно громко.

После отправки Комарникова и Мануковой (Жур тоже с ними уехал) вышли Хомутков, Чепель, Ляскун, Тихоничкин. У «падающей печи» их встречали Богаткин, парторг, председатель шахтного комитета. Первым вышел Марк, и самые горячие рукопожатия и поздравления достались ему. Потом его взял под свою опеку комсорг.

— На-гора, — загадочно шепнул он, — тебя девушка ожидает, Галя. С букетом. Понял?!

— Галя?! — споткнулся Марк, и чуть ли не на трусцу перешел. «Ах Галка, Галка, — забыв обо всем, приговаривал он про себя, вспоминая непоседливую одноклассницу, — какая же ты баламутка! В школе ни на одну записку не ответила, проходила, как мимо неодушевленного предмета. А узнала, что на шахту пошел, — тут тебе целое послание настрочила, а в заключение завернула: «У тебя, оказывается, есть задатки настоящего мужчины!» И вот примчалась. С цветами. «А что, Галя, если бы ты узнала… — Марк почувствовал на себе презрительный взгляд девушки и затряс головой: — Нет, нет, ты этого никогда не узнаешь…» «Узнает, — вмешалась мама, — я не пущу тебя больше на шахту…» «Ты хочешь, чтобы все презирали меня?» — спросил он и впервые с тех пор, как стал считать себя взрослым, погладил черные мамины волосы (Марк еще не знал, что мать стала седой). «Но ведь ты чуть не погиб, — заплакала мама. — Шахтер — опасная профессия». «Ты просто не знаешь статистики, мама. Самое рискованное — быть уличным зевакой и владельцем автомобиля. А в шахте, если правила соблюдать, нисколечко не опасно». — «Шахтер — вредная профессия». — «Это не совсем так, мам. Шахтеры, скажем, не болеют геморроем». — «Не скоморошничай, Марк! Я не пущу тебя на шахту даже за расчетом». — «А ты не подозреваешь, мама, что у меня могут обнаружиться задатки настоящего мужчины?»