Отправился в трест. Килёв встретил неприветливо: «К мамке? Поплакаться?» Понял: Репетун уже успел позвонить ему. Раздражаясь этим и вместе с тем сдерживая себя, Колыбенко как можно спокойнее возразил:

— Зачем же? Просто хотел доложить о некоторых соображениях инженерного порядка. Причем существенных, как мне кажется. У вас найдется время выслушать? Или порекомендуете адресоваться в инстанцию повыше?

— Поди ж ты, — усмехнулся Килёв, — припугнуть старика вздумал. Считай напугал. Докладывай.

Занятый своими мыслями, он, казалось, не слушал. Его безразличие больно укололо Колыбенко. Он хотел было тут же сгрести под мышку проект и хлопнуть дверью, но, начав докладывать, уже не мог остановиться. Кроме чертежей и расчетов, для него тогда ничего не существовало.

Закончив, Колыбенко поразился: перед ним был иной человек.

— Да вы, батенька мой, целая проектная контора! — восхитился Килёв. — Рассмотрим. Непременно. Сейчас же направлю ваш проект Виктину, начальнику технического отдела, — дока! Хотя… — запнулся, речь стала медленной. — Предположим, проект одобрим. Средства и оборудование изыщем. План на время реконструкции снимем — разверстаем по другим шахтам. Но где взять людей? Сколько требуется? — Килёв полистал пояснительную записку. — Сто двадцать… — Задумался, пошевелил губами: — Пожалуй, найдем. По шесть-семь человек с шахты. Временно. На полгода. Пока укомплектуешься. Ну, как говорят, ни пуха ни пера! Можешь даже к черту меня послать. Для верности.

— Да нет, Фрол Иванович, воздержусь… Теперь я хочу, как мамке, пожаловаться вам.

Раздался мелодичный звонок. Килёв поднял трубку. Словно вспомнив о чем-то, положил ее на место, щелкнул рычажком — включил динамик:

— Здравствуйте…

— Задницей кресло протираешь? Геморрой высиживаешь? — в ответ на приветствие управляющего загремел начальственный бас. — Две тысячи тонн недодал и прохлаждается в кабинетике!

— Мы проана…

— Учти, долг не покроешь — башку сниму! На шахты. Немедля. Всех чиновников своих — в забои!

Динамик захлебнулся.

— Начальник комбината, — нарушил безмолвие Килёв. — Вместе учились. И сейчас дружим. Семьями. За праздничным столом собираемся, челомкаемся. Умница. Инженер — отменнейший. Кругозор — во! Стихи любит, на скрипке играет. Но бытует среди нас, шахтеров, понятие: если горло у тебя узкое, а речь укладывается в цензурные рамки, то и работник ты — никакой. По дурной традиции старший начальник должен иметь внушительный бас и пользоваться им, не затрудняя себя выбором выражений. Вот он и следует этой традиции. Ему подражают. И те, у кого способностей, опыта и знаний поменьше, — на лексикон и горло налегают особо усердно. Хотя, впрочем, в большинстве своем — это люди надежные, делу преданные…

Колыбенко догадался, что комментарий Килёва к «фейерверку» начальника комбината предназначен ему как ответ на его несостоявшуюся жалобу. Фрол Иванович, судя по всему, этой атаки ждал, предвидел тон, характер и содержание разговора и поэтому переключился с телефона на громкоговорящую связь.

На следующий день Колыбенко пригласил Виктин.

— Рад познакомиться, — без лишних вступлений зачастил начтех. — Проект ваш проштудировал. Замысел, скажу я вам, — толковый. А вот исполнение… извините, студенческое. В доводке проекта примете участие или доверите нам.

— Доверяю.

Спустя полмесяца на шахту поступил проект. Каково же было удивление Колыбенко, когда на титульном листе после слова «составил» он прочел набранную крупным шрифтом фамилию: О. М. Виктин. В примечании к пояснительной записке, правда, указывалось: «При разработке проекта учтены предложения начальника участка, горного инженера П. Е. Колыбенко». Но одно дело — «составил», а другое — «учтены предложения». «Вот тебе и «дока»!» — горько усмехнулся Колыбенко, вспомнив разговор с Килёвым.

Но было не до обид. Работа на участке не клеилась. Не хватало металлокрепи, леса, порожняка — в первую очередь обеспечивались добычные участки. Рабочие, прибывшие с других шахт, приживались туго, и если бы не Комарников, умевший находить общий язык с любым из них, Колыбенко бы с ними не работать. Он по две смены не вылазил из шахты, месяцами не имел выходных. Ел на ходу, в буфете. Спал пять-шесть часов в сутки. Осунулся. Перестал следить за своей внешностью. Лишь убежденность в близости торжества его первой инженерной идеи поддерживала в нем силы и стойкость.

Восстановление выработок и подготовка лавы к новому способу отработки, наконец, были завершены. На смену, в которую намечалось начать выемку породного прослойка, Колыбенко шел, как на решающее свидание, — с радостью и тревогой. Радость погасла сразу, едва включили комбайн. Режущая цепь вязла в породе, заклинивалась. Натужно ныл мотор. Машинист выводил бар, менял зубки или ставил их под другим углом, и все повторялось сначала. Так продолжалось день, другой, третий… Участку уже был «спущен» план. Репетун рвал и метал. Городская газета выступила с резкой статьей, обзывая Колыбенко прожектером. Пригласили конструктора комбайна. Тот предложил изменить форму зубков и снизить скорость подачи. После четырехмесячного перерыва «Гарный» все-таки начал давать обещанный уголь, но через день случилось непредвиденное…

Комбайн в лаве висел на канате. Спуск и подъем его производился лебедкой, установленной на вентиляционном штреке. Кнопки управления располагались на пульте комбайна. Доехав до середины лавы, машинист дал «стоп», но автоматика не сработала. Барабан продолжал вращаться. Комбайн, зависший на породном уступе, сорвался с него, заскользил, стремительно набирая скорость. Рывок. Канат лопнул. Железная громада, с грохотом выбивая крепь, грозно ринулась вниз. Хорошо, хоть комбайнер увернулся…

Последствия аварии устранялись около трех суток. В лаве безотлучно находился Колыбенко. А когда он, обессиленный, но радуясь, что дело налаживается, возвращался в общежитие, над шахтным двором раздался грассирующий говорок диктора городского радиоузла.

«Начальник участка «Гарный», — упивалась диктор собственной дикцией, — горе-инженер… да, да, дорогие радиослушатели, я не оговорилась — есть горные, а есть горе-инженеры. Начальник «Гарного» Колыбенко относится именно к этой категории».

Из прожитых двадцати пяти лет эти минуты для Колыбенко были самыми горькими. Он шел, низко опустив голову…

Около ресторана ему заступил дорогу Осыка:

— Что смурый так-кой, начальник?

— Не ладится, Никанор Фомич.

— Не-не з-за-тев-вал-ся б со всяк-кими в-выд-дум-кам-ми…

— Иначе с «Гарного» уголька не возьмешь.

— Я бра-ал… и н-на «Лисичке» бер-ру…

Осыка приблизил ухмыляющуюся хмельную физиономию:

— А ты его р-руб-лик-ком… р-руб-ли-ком вык-ков-вы-ри-вай, угол-лек-то! Не жалей р-руб-лика, не с-су-т-яж-жнич-чай. Не младе-нец — инс-ти-тут, чай, зак-кон-чил, дол-жен знать, как зап-пла-тить шахтеру. Зап-лат-ти ем-му — уго-лек до-бу-дет, а еж-жел-ли нуж-жда-ишь-ся — и теб-бе под-брос-сит. Он не скуп-пой, шахтер-то, не скупной!.. Хы-хы-хы, — засмеялся, будто всхлипнул, Осыка, и в горле у него заклокотало.

С трудом преодолевая неприязнь, Колыбенко сказал:

— Честного шахтера приписки оскорбляют. Не нужны ему подачки всяческие… Да еще за счет государства.

Осыка скривился:

— А словечки-то эти не твои — Комарников… — Натянуто усмехнулся: — Н-ну, быв-вай!..

Когда Колыбенко спросил ключ, — жил он все еще в общежитии, — дежурная пропела.

— У вас гостья…

Он ожидал приезда матери и потому не обратил внимания на необычную, не служебную улыбку дежурной. Оказалось, приехала Ксеня. Она сидела в его комнате на кушетке, сложив руки на коленях. Последний раз они виделись больше полгода назад, когда у нее были каникулы. «Я не уверена, — сказала тогда Ксеня, — что наши чувства серьезны. Давай их проверим временем и разлукой». Потом были письма. Много писем! В последнем она сообщала: «Итак, учеба закончена. Предлагают остаться в консерватории, а мне больше по душе исполнительская деятельность. Хочется работать в филармонии. Но прежде, чем сделать окончательный выбор, я хочу посоветоваться с тобой». Он не успел ответить. И вот…