Когда Репетун ушел на пенсию, а Богаткина назначили директором шахты, — он порекомендовал на свое место Колыбенко. Предстояла беседа с Килёвым. Несколько месяцев назад трест был реорганизован в комбинат. Фрол Иванович стал начальником комбината, Виктин — главным инженером. Комбинат остался в здании бывшего треста, Килёв — в прежнем своем кабинете. На первый взгляд все осталось на своих местах, лишь поменялись вывески. Но за ними скрывалось новое содержание: одна управленческая ступенька (трест) исчезла, вторая (комбинат) взяла на себя прежде несвойственные ей функции.

Колыбенко не встречал Килёва с начала реорганизации. Тот сильно сдал: стал сутулиться, резче обозначились морщины. Уловив на себе вопросительный взгляд, Фрол Иванович усмехнулся:

— Высоко забрался. А чем выше, тем разряженнее атмосфера. Кислорода не хватает. Ничего, адаптируюсь… Помните, — присаживаясь рядом, круто изменил разговор, — пять лет назад я взялся научить вас плавать?

— Помню.

— И научил.

— Научили, — весело подтвердил Колыбенко.

Фрол Иванович рассмеялся:

— Оказывается, уж не такой и плохой этот наш жиздринский метод. — Закурил. Глубоко затянулся. — Тогда я сбросил вас в речной омуток. Был он хотя и глубоким, с илистым дном и водоворотами, но небольшим. А теперь есть у меня на примете водоемчик посолиднее, с донными течениями… И водичка в нем похолодней. Рискнем?

— Рискнем, — заражаясь настроением Килёва, согласился Колыбенко. После недолгого размышления добавил: — Но на прежних условиях: если начну пускать бульбы, вы меня за чуприну и — в лодку.

— Само собой разумеется!..

Идя сейчас по заснеженной аллее, Колыбенко невольно замедлил шаг, продолжая про себя тот, пятилетней давности разговор: «Нет, Фрол Иванович, из омута, в который я угодил, вы меня не вытянете. Сил не хватит». Вспомнилось и предупреждение Виктина. К нему Колыбенко зашел прямо от Килёва. «Представься, — посоветовал Фрол Иванович, — будущему шефу». Олег Михайлович держался солидно. От прежней суетливости в нем и следа не осталось. «Уверен, министерство с должным пониманием отнесется к нашему представлению и скоро вы станете главным инженером. Заранее поздравляю вас! Пользуясь случаем, советую запомнить следующее. — Виктин вышел из-за стола, заложил руки за спину, отчего стал еще ниже. Меряя кабинет короткими неторопливыми шажками, продолжал: — Людям свойственно ошибаться. Инженерам, и даже главным, — тоже. Служебные ошибки делятся на административно и уголовно наказуемые. Для горного инженера уголовно наказуемым проступком является пренебрежение правилами безопасности. За любой другой промах вас могут снять с работы, понизить в должности — не более того. За аварию с тяжелым исходом — суд, тюрьма. — Олег Михайлович остановился, в упор посмотрел на Колыбенко: — И если, не дай бог, такое случится — во мне вы найдете первого помощника не защиты, а обвинения».

Колыбенко передернул плечами. Ему помнилось, что жесткий, холодный взгляд пронзил его не тогда, пять лет назад, а сию минуту. «Не сомневаюсь, — сказал вслух, — вы свое слово сдержите…» Приостановился: «В чем, собственно, твоя вина? В чем? — как бы осел вдруг. — Да в том, что ты ведь и не бывал-то на «Гарном». Тебе, видишь ли, показалось, что твои визиты на участок неприятны его начальнику, твоему однокашнику, другу и бывшему сопернику, а ты не хотел быть в его глазах человеком, демонстрирующим свою власть. Демонстрировать ее, конечно, не следовало, а применить надо было. Обязательно надо! Разве ты не видел при посещении лавы за несколько дней до первого выброса, что посадка производится скверно, кровля зависает, давит на забой? А уж одно это, как ты знаешь, могло спровоцировать выброс. Почему же ты не наказал Авилина? Побоялся, что он воспримет это наказание как месть. И товарищам по институту расскажет — вот, мол, боком выходит мне увлечение молодости, Колыбенко поедом ест. А всего пуще остерегался ты, чтобы Ксеня не заподозрила: не преследуешь ли Валерия лишь за то, что в юности он нравился ей? Да, у тебя была и есть лишь одна любовь, а у нее — две. И первая, говорят, не забывается до последнего вздоха. Куда это понесло тебя? — встряхнул головой Колыбенко. — Есть повод в чем-нибудь упрекнуть Ксеню? Нет у тебя такого повода! Просто рыхлохарактерный ты субъект, гражданин Колыбенко. После первого выброса — первого на шахте! — побывал на «Гарном» лишь один раз. Всего один раз почти за два месяца. А почему? Авилин, оказывается, дал тебе понять, что он такой же инженер, как ты. Нет, ты не такой же. Ты — главный! Главный! И, может быть, лишь потому, что ты забыл, да, забыл свой долг и обязанности, на «Гарном» замурованы семь шахтеров».

Всех пострадавших Колыбенко знал в лицо, но чаще, чем кого-либо из них, он вспоминал Комарникова. Слишком дорог ему был этот человек. Он помог ему выстоять в тяжкие дни возрождения «Гарного», дал рекомендацию в партию. «А теперь, — зябко поежился Колыбенко, — я буду исключен из нее за то, что не уберег того, кто поручился за меня…»

За четверть часа, потребовавшихся, чтобы преодолеть расстояние от шахты до порога двухквартирного особнячка, Колыбенко прошел в мыслях через всю трудовую жизнь. Дни ее и минуты, которые еще позавчера он считал трудными, сейчас показались ему иными. Свалившаяся на него беда своей несоизмеримостью с прошлыми невзгодами придала им более светлую окраску.

Дверь точно сама по себе распахнулась, едва он ступил на веранду. Было похоже, что Ксеня ждала его в коридоре. Помогая раздеться, она старалась быть спокойной, не выдать смятения, охватившего ее, когда позвонили с шахты. Потому, как была взволнованна телефонистка, Ксеня сразу догадалась: что-то из ряда вон выходящее случилось. Но расспрашивать не стала. Потом зашла соседка, жена начальника участка вентиляции. Она уже знала о выбросе. После ее ухода Ксеня как бы окаменела. А очнувшись, лихорадочно принялась за стряпню. Готовила любимые Петины блюда, хотя знала: ни обедать, ни ужинать он не придет. Вечером, уложив Леночку, замерла у окна, чутко вслушиваясь в шаги прохожих. Так прошла ночь. На второй день, проводив дочку на улицу, засновала по комнатам. Металась до изнеможения. Леночка вернулась заплаканная. Размахивая ручонками, что-то горячо рассказывала. Ксеня слышала каждое ее слово, но их смысл не доходил до нее. А вечером снова замерла у окна. Уловив, наконец, ритм знакомых шагов, встрепенулась, выбежала в коридор. В одном халате. Не чувствуя холода, ждала, когда скрипнут половицы веранды, и, как заклинание, повторяла про себя: «Спокойствие… спокойствие… спокойствие…»

Сдерживая в себе дрожь, накрыла стол. И в этот момент по полу затопали босые ножки Леночки.

— Папа, я тоже хочу кушать…

Колыбенко усадил дочку рядом. Ксеня подала ее любимую картофельную запеканку. Леночка смотрела на отца и тыкала вилкой мимо тарелки.

— Папа, а зачем засыпали шахтеров?

— Леночка, что ты говоришь? — прикрикнула на нее Ксеня, бледнея.

Леночка недовольно сдвинула бровки:

— Это не я говорю, а Витька Замок. А еще он говорит, что папку посадят…

— Иди, доченька, спать, — Ксеня подхватила Леночку и отнесла в ее комнату, плотно прикрыв дверь.

Когда они остались одни, Ксеня бросилась Петру на грудь и заплакала. Колыбенко гладил ее волосы, плечи…

Она никогда не жаловалась на судьбу жены горняка, уверяла, что счастлива, довольна и музыкальной школой, где ее уважают ученики и коллеги, и кружком на «Первомайской», в котором есть несколько действительно талантливых ребят, приносящих ей ни с чем не сравнимую радость. Но, бывая с ней на концертах, он замечал, с какой завистью смотрит она на рояль, как хочется ей сидеть не слушательницей в зале, а на сцене, за роялем, в роли исполнительницы. И лишь Леночка да он скрашивали ее затаенную тоску по несбывшейся мечте. Колыбенко чувствовал вину перед ней. «А что станется с тобой, — подумал он, — если…» И крепко сжал ее пальцы:

— Все будет хорошо, Ксюша. Успокойся, Ксюша… Не надо…