Отъезд Киреевского в 1830 г. за границу и, в свою очередь, длительное «странствование» Баратынского по деревням постоянно разлучали новых друзей. Разлука компенсировалась интенсивной перепиской. Письма Киреевского до нас не дошли. Зато письма Баратынского, сохранившиеся за этот период в большом количестве, достаточно рисуют характер установившихся отношений. Из этих писем видно, что, начиная с 1829 г., интеллектуальная жизнь Баратынского неразрывно связана с Киреевским. Своими литературными трудами, размышлениями на литературные темы, впечатлениями от прочитанного, планами дальнейших работ Баратынский делится прежде всего с Киреевским и иногда по секрету от своих старых друзей, в том числе и от Пушкина. Круг чтения Баратынского в эти годы – Руссо, Вильмен, Гизо, Сисмонди – определяется рекомендациями и советами Киреевского. То обстоятельство, что с большинством из этих авторов Баратынский знакомится по экземплярам из библиотеки Киреевского, и Киреевским уже прочитанным, рельефно подчеркивает руководящую роль последнего. Однако само общение с Киреевским сказалось на Баратынском сильнее, нежели влияние прочитанных под его руководством книг. В процессе этого живого общения, бесед, проведенных «с восьми часов вечера до трех или четырех часов утра за философическими мечтами» (письмо от 20 июня 1832 г.),[154] и постоянного обмена мыслями в письмах, Баратынский постепенно втягивается в философские интересы Киреевского, во многом усваивает его шеллингианско-любомудровские воззрения. Неумелый, «франмасонский», по собственному выражению Баратынского, язык, которым он говорит с Киреевским на философско-эстетические темы, обнаруживает собственную неподготовленность и несамостоятельность Баратынского в этой области. Тем не менее, отдельные реплики, рассыпанные в письмах к тому же Киреевскому, о Шеллинге и новой немецкой философии свидетельствуют, что в 1831 г. принципиального разногласия с ним по этому вопросу у Баратынского уже не было. Так, в одном из писем этого года Баратынский советует Киреевскому «положить на бумагу» все то, что он «знает о Шеллинге и других отличных людях Германии».[155] В другом письме того же года, посылая Киреевскому свою «Антикритику», просит «пересмотреть ее» и «выкинуть, что покажется лишним», опасаясь, что «в нее прокрались кой-какие ереси» против «немецкого правоверия».[156]
Не зная немецкого языка и тем самым не имея возможности обратиться к изучению самого Шеллинга, Баратынский в том же 1831 г. читает Вильмена, французского последователя и популяризатора эстетических воззрений Шеллинга. Однако своим отзывом о Вильмене: «Много хорошего и хорошо сказанного; но Villemain часто выдает за новость и за собственное соображение давно известное у немцев и ими отысканное» (письмо 26 октября 1831 г.),[157] Баратынский обнаруживает общую осведомленность в вопросе. За всем тем, приписывать Баратынскому в эти годы какое-либо стройное философоко-эстетическое мировоззрение было бы преждевременно. Весь материал, которым мы располагаем в области его взаимоотношений с Киреевским и как будто несомненного приятия шеллингианства последнего, скорее всего говорит о кризисе литературно-эстетического сознания Баратынского, об отсутствии перед ним четко осознанного пути.
О конца 20-х годов Баратынский вступает в полосу литературных неудач. Как бы подведя сборником 1827 г. черту своему прежнему творчеству, Баратынский ищет новых путей в области романтической поэмы, двигаясь в этом отношении по направлению, указанному его литературными друзьями, Пушкиным преимущественно. Дружеская критика последних, уже начиная с 1824 года, постоянно осуждает застарелую приверженность Баратынского к «правилам французской школы», глухоту его творчества к проблемам романтизма (см. выше). Выпустив свою первую романтическую поэму «Эду» в 1826 г., Баратынский в том же году, создавая сказку «Переселение душ», делает шаг назад в сторону французского классицизма и затем снова возвращается к романтической поэме в работе над «Балом» и «Наложницей». Уже одна дата выхода в свет «Бала» – 1828 г., когда проблема романтической поэмы уже давно была решена южными поэмами и «Евгением Онегиным» Пушкина и принципиальная острота вопроса и интереса к нему отпали, решила участь поэмы. Критика встретила «Бал» равнодушно и отметила в нем «заметное» подражание Пушкину. Следующая «ультра-романтическая» поэма «Наложница», на которую Баратынский возлагал особенные надежды, появилась уже после разгромных статей Надеждина против романтизма и встретила единодушное осуждение.
Потерпев неудачу в области большой стихотворной формы, Баратынский делает попытку перейти на прозу: «Если будут упрямиться стихи, – писал он Киреевскому 22 февраля 1832 г., – примусь за прозу». Упоминание о прозе, о «романе» неоднократно встречается в письмах Баратынского, начиная с конца 1829 г. К работе над прозой толкал Баратынского Вяземский, поддерживал прозаические опыты Баратынского и Киреевский. Известным стимулом послужило и знакомство Баратынского в конце 1830 г. с повестями Пушкина, привезенными им из Болдина и читанными Баратынскому в Москве. Эта линия, однако, также не удалась Баратынскому. Законченная в 1831 г. напечатанная в «Европейце» повесть «Перстень» в духе романтических повестей В. Одоевского, построенных на правдоподобно замаскированной фантастике, прошла мимо внимания критики. Дальнейшие опыты не были доведены до конца и остались неизвестны. Также не дала Баратынскому никаких реальных результатов его работа над драмой.
Все эти разнообразные и неудачные опыты Баратынского достаточно ярко свидетельствуют об отсутствии перед ним четких творческих перспектив, об эклектичности, лежавшей в основе разнообразия его творчества конца 20-х – начала 30-х годов. В то же время после провала «Наложницы» Баратынский переживает катастрофическое падение своей популярности. Критика зачисляет Баратынского в числе эпигонов молодого Пушкина, сквозь все его романтические опыты видит в нем только гладкого версификатора в духе школы французского классицизма. Даже в глазах своих ближайших литературных друзей Баратынский попрежнему остается «маркизом» и «французом» и тем самый неуклонно теряет в их мнении. В то же время и сам Баратынский во многом уже не понимает и не разделяет новых путей своих былых единомышленников, в частности путей Пушкина. Так в 1832 г. по поводу выхода восьмой главы «Евгения Онегина» Баратынский поверяет Киреевскому «за тайну» свое «теперешнее мнение об Онегине»: «оно (то есть произведение. – Е. К.) блестяще: но почти все ученическое, потому что почти все подражательное».[158] Сказку Пушкина «О царе Салтане» Баратынский называл только «„равной“ народным сказкам, но далеко не лучшей» между ними и ставил ее ниже салонных подражаний Дельвига русской песне.[159] Так постепенно пути Пушкина и Баратынского расходились.
Ближе оказывается в эти годы Баратынскому «европеец» И. Киреевский. Характерно, что именно Киреевский выступает на страницах «Денницы» и «Европейца» с открытой защитой Баратынского от шедших одинаково из лагеря врагов и лагеря друзей упреков в французофильстве. Указывая в «Обозрении русской словесности на 1829 год» на бесплодность для русской литературы «французского направления» и отдавая в этом отношении предпочтение «направлению немецкому», Киреевский отказывается видеть в Баратынском представителя первого из них и характеризует Баратынского как поэта европейского: «Многие утверждают, – пишет Киреевский, – что французское направление господствует также и в произведениях Баратынского; но, по нашему мнению, он столько же принадлежит к школе французской, сколько Ламартин, сколько сочинитель Сен-Марса, сочинитель заговора Малета, сколько наш Пушкин и все те писатели, которые, начав свое развитие мнениями французскими, довершили его направлением европейским, сохранив французскою одну доконченность внешней отделки».[160] Характерен и термин «европейская», которым Киреевский выражает свое одобрение элегии Баратынского «В дни безграничных увлечений».[161]
