Конечно, вашему разуму было не очень комфортно с теми, кого он не знал, но мог бы, и он убрал их. Посадив Сониных в тюрьму. Потом он и вас отправил туда же, лишь для того чтобы изолировать от сестер Глеба Сонина.

Мир рухнул. Оба мира. В один я возвращаться не хотел, второй меня не привлекал тем, что накладывал множество обязанностей, связанных с титулом в том числе. С трудом, с помощью Инги, но я спровадил Бельского и выпросив лампу стал читать газету.

Однако прежде, я перечитал новость о Сониных. Сергей Сергеевич Сонин получил назначение в Швейцарию и срочно выехал туда вместе с супругой и старшим сыном Глебом. Две его дочери, вместе с гувернанткой отправятся следом сразу после Рождественских каникул.

Я попросил газету целиком. Он принес. И не одну. Я жадно читал новости о Сониных. Жалкие, ничтожные, мерзкие бумагомараки, чертовы очеркисты, желающие поднять продажи своих никчемных газетенок, выворачивали все с ног на голову, выставляя спешный отъезд Сониных чуть ли не предательством рода человеческого, продавшего не только Петербург, но и всю Россию темным. И даже совместное заявление церковной комиссии и Комитета не смогли остановить их. Писаки с удовольствием ныряли в грязное белье, стараясь найти там что-то совсем уж непристойное. Не вышло. Я знал своего отца, он был и есть человек не только слова, но и чести.

О моем другом отце такого не скажешь. Герцог Волошин был воплощением лени, чревоугодия, азарта и порочных связей. Какой-то негодяй, едва научившийся держать в руках перо, выдумал целую историю о связи батюшки с несовершеннолетней служанкой. И более того, приплел туда матушку. Прямо в постель к батюшке и служанке. Был там еще намек, что все Волошины замешаны в темных обрядах, но лишь намек. Рассказать об этом газета должна была в следующем номере. Но, там, на месте новой статьи красовалось опровержение вчерашней. А на следующий день газета вышла с заголовком, что была куплена столичным промышленником князем Еремеевым.

Я смял газету, лишь прочитав его фамилию. Запомнив вопрос, зачем Еремееву местечковая газетка, я вернулся к Сониным. Однако интерес к ним пропал и середины января их вообще перестали упоминать. Как и погибших Волошиных. Уехал, погибли, вычеркнуть и забыть.

Зато о Еремееве забыть не выйдет. Он был, везде и всюду, он успевал все. И закатывать балы, и открывать больницы для бедных, и ночлежки для бездомных. Он помогал ветеранам всех бесчисленных войн, он жертвовал деньги сиротам. Он строил заводы и рыл прямо возле них землянки, обещая рабочим, скорое строительство настоящего поселка.

Еремеев был везде. И с каждым его упоминанием я ненавидел его все больше. Не важно, кто я был, Глеб Сонин или Глеб Волошин, граф или герцог, я ненавидел Еремеева. Мы все, мы оба, ненавидели князя Еремеева.

Николай Николаевич приходил каждый день. Он подолгу разговаривал со мной, пытаясь убедить, что я никто иной, как герцог Глеб Александрович Волошин. Он не давил, не заставлял это признать, он приводил доводы, и спорить с ними было тяжело.

Я почти не помнил себя Глебом Сониным. Обрывки воспоминаний детства, образы людей, которых я видел единожды и вряд ли увижу когда-либо. События стерлись, остались лишь эмоции от них. И те странные, словно чужие. Я помнил имена, помнил, кому они принадлежат, но не мог вспомнить самих людей, как ни старался.

С Волошиным было проще. Он почти не покидал поместья, воспитываясь и обучаясь дома. Я помнил учителей, помнил родителей, которых ласково называл матушка и батюшка. Я знал расположение комнат дома, и, как бы это ни было отвратительно вспоминать, в деталях мог рассказать, как они умерли.

О Сониных я не мог сказать, даже как они жили.

Николай Николаевич говорил, что разум мой подстроил события так, чтобы не сойти с ума. Разум подменил известные мне факты, о Сониных, подмешал их в придуманную реальность, а затем выдал за правду. И я был склонен с ним согласиться.

Тот же Дед Федор, что открыл портал к водовороту. Само его имя должно было натолкнуть меня на мысль, что здесь что-то не чисто. Дед по материнской линии Глеба Сонина тоже был Федором. И от него мне, тому Глебу, Сонину, достались лишь неприятности. Например, он чуть не утонул, попав в водоворот, когда дед выбросил его с лодки.

Водоворот, Дед Федор, все это было очень похоже. Не знаю, была ли кухарка в доме Светланы Юрьевны его дочерью, но Елизаветой Федоровной звали мать Глеба Сонина. Отсюда и всплывшее имя деда.

Почему вокруг не оказалось ни одной Оли или Наташи, а так же Сергея, Николай Николаевич объяснить не мог, списывая все это на игры разума. Он просил меня рассказать все, что происходило со мной за эти два месяца, и все время находил нестыковки и некую фантастичность. Как тренировка по стрельбе на лютом морозе и последовавшее за этим представление клопов во главе со Светланой Юрьевной.

Однако имена клопов, Крестовского и самой Светланы я найти в воспоминаниях Волошина не смог. И Николай не смог, вновь списав это на игры разума. Тому надо было за что-то цепляться, пока тело сражалось за жизнь.

Зато он нашел следователя Ласточкина. Тот действительно какое-то время вел дело Сергея Сонина, но до суда, или признания вины его не довел, ушел на повышение. И об этом писали в газетах. А вот Данилин никогда в Комитете не работал. Оставалась надежда, что он был весьма засекреченным человеком, но она была так слаба, что ее можно было смело игнорировать.

Ну и основным доводом было то, что я находился здесь. В этом интернате, под присмотром оплаченных Еремеевым врачей вот уже два месяца, и никто не мог незаметно проникнуть сюда, выкрасть тело Волошина и поместить на его место тело Сонина.

К концу марта, и моей второй недели пребывания в сознании я окончательно потерял связь с Сониным. Я перестал вспоминать о нем, о его семье, о сестрах, о том, что с ним случилось. Он перестал меня интересовать.

Тощий, похожий на ворону доктор заверил, что я смогу приступить к занятиям через, каких-то, дней десять. Мне разрешили гулять, но строго под присмотром все той же Инги или Николая. Недолго и только в их присутствии. Меня хорошо кормили, большими порциями мяса и овощей и еще большими таблеток и микстур. От некоторых меня клонило в сон, от других вгоняло в хандру.

Я скинул снег со скамейки, присел на крашенные доски, вытянул ноги, оперся на руки и подставил лицо снежинкам. Это было хорошо. Приятно. Крошечные, пушистые кристаллики льда опускались на кожу, таяли, оставляя после себя прохладу и почти безмерное счастье.

Мне было хорошо и спокойно. Я наслаждался, позабыв обо всем, и решив принять все, как есть. Какая разница для меня сейчас Сонин я или Волошин. Я ненавижу Еремеева, я хочу ему смерти, самой жестокой какая только возможна. Я хочу отомстить ему. И не пожалею ни сил, ни собственной жизни, чтобы свершить месть.

За обе семьи сразу.

- Глеб! – знакомый женский голос позвал меня. Я повернулся, увидел идущую по снегу Ингу, улыбнулся ей.

- Глеб Сергеевич, - позвал незнакомый голос с другой стороны, я не дернулся. Это не меня, здесь есть еще один Глеб.

- Глеб, - Инга остановилась. – Становится холодно. Нам надо пойти в палату. Мы с Николаем Николаевичем решили устроить тебе небольшой праздник.

- Какой? В смысле, зачем? Что за повод?

- Он не сказал тебе? – удивилась Инга, с которой, не смотря на разницу в возрасте и воспитание, мы перешли на «ты». Я покачал головой. – Тебя выписывают, - засмеялась она. – Завтра ты здесь лишь до обеда, потом отправляешься в основной корпус, в свой новый дом. И, надеюсь, я тебя больше в таком состоянии не увижу.

- Глеб Сергеевич, - снова, чуть громче позвал мужчина.

Я поморщился. Было в этом обращении что-то знакомое, что-то, что заставляло сердце сжиматься чуть сильнее, но что именно я не мог ни вспомнить, ни понять. От него веяло теплом, и в то же время пустотой.

- Глеб Александрович! – голос был жестким, резким, незнакомым.

Я повернулся. За моей спиной стоял человек лет сорока, военная выправка, но судя по ощутимо выпирающему животу, в отставку вышел давно. Держится уверенно, взгляд тяжелый, но какой-то добрый.