Я потерял варежки. Одну зацепившись за ветку, вторую скатываясь с небольшого холмика. Где-то в лесу осталась и шапка, но понял я это лишь когда холодный ветер хлестнул по затылку. Штаны порваны в нескольких местах, в валенках плещется вода, тулуп лишился почти всех пуговиц и холод нырнул под одежду. Но я не обращал на это внимания. Я продолжал бежать.

Крестовский гад! Интересно, как давно он это планировал. Наверняка ведь думал, как продаться темным с наибольшей для себя выгодой. Не знаю какая выгода в убийстве девочки-простолюдинки и безумного бывшего мага. Пусть и отринувшего тьму темного.

Я провалился в яму, едва не надел себя на торчащий из земли, словно специально заточенный осиновый ствол. Повезло. Разминулся с ним лишь на ноготь. Но кожу на щеке он мне царапнул. И снова внимания я на это не обратил. Выбрался из ямы и, тратя последние силы, побежал к поместью.

Я бежал и пытался придумать для Крестовского казнь пострашней. Я перебирал в голове все, что знал о пытках и не находил ни одной что хоть отдаленно могла бы стать достаточным для него наказанием. Мне казалось, что даже если его живым пропустить через жернова и смолоть в муку и этого будет мало. Мне хотелось найти что-то от чего боль его будет не только физической, но и душевной. Если у этой скотины вообще есть душа.

Дом темным пятном выступил из леса, деревья расступились, пропуская меня и я вывалился на расчищенную площадку, где мы с клопами дружески мутузили друг друга.

Я поднялся, встал уперев ладони в колени, заглатывая воздух, пытаясь восстановить дыхание. Получалось так себе. Сердце хотело пробить ребра, а легкие горели огнем и не желали вдыхать ледяной воздух.

Холодно. Мне кажется, или действительно стало холодно?

Я поднял взгляд на дом и лишь сейчас три недели спустя осознал, что захожу в него с черного хода. Крыльцо массивное, но развернуто к лесу, и он начинается сразу за забором, в двадцати шагах от крыльца. Когда же меня привез Степа, мне пришлось идти по дорожке шагов пятьдесят... Степа... Крестовский! Тварь!

Я бросился к дому, не замечая, что с левой ноги слетел валенок. Порыв ледяного ветра заставил меня остановиться. Нет, я не передумал и воздать Крестовскому за деяния его еще хотел, но холодный ветер, встретивший меня едва я ступил внутрь двора остановил меня. он был настолько силен, что мне приходилось проталкиваться через него.

Я падал, вставал и снова падал. Скользко не было. Меня ронял ветер.

Он лишал возможности дышать, он промораживал тело до костей. Кожа на руках моих потрескалась и крохотные капельки крови выступили в ранках. А поднятые ветром снежинки, словно тысячи маленьких слепней впивались в нее.

В голове мелькнула мысль, что если я сейчас не доберусь до тепла, то руки мои будут не в состоянии удушить Крестовского. А он должен ответить за свои деяния. За все! За предательство, за издевательства, за убийства. И если убийство Степы я был готов ему простить, то жестокую смерть ни в чем не повинной девочки нет.

Я замер, это было не сложно, ветер не позволял сделать и шага, выталкивая меня за забор. Не мог я поверить, что Крестовский мог изнасиловать девочку. В роли убийцы я представлял его себе прекрасно, но насильник, Крестовский, нет, не верю. Вот кто-нибудь из клопов мог это сделать. Скажем, тот же Прошка.

Я оглянулся на лес. Черт побери, а ведь выстраивалась вполне себе возможная теория. Крестовский еще утром убивает Степу, затем сидит с нами, жрет пирожное, смеется, пока его подручный на кухне расправляется с Агнешкой. А кухарку почему не тронул. Почему он не убил кухарку. Как там ее, кажется Лиза.

Я сглотнул. Они специально так что ли? Дед Федор, слуга, которого все так и называли «дед Федор» как я своего деда. Ладно, маму Лизой я ни разу не называл, но совпадение так совпадение. А если еще они и родственниками окажутся, так будет вовсе весело.

Мысли о семье, о маме, о сестрах, об отце горячей волной прокатились по телу. Расслабили разум, вернули его в ту пору, когда все было хорошо, отправили туда, где все еще будет хорошо, и вернули к Агнешке. А ведь она тоже могла быть чьей-то сестрой.

Крестовский, гад! Убью!

Очередной раз упав, я не смог встать и пополз. Я видел крыльцо, вот оно, встань, пройди немного, лишь несколько шагов, и ты на крыльце. Там ветра меньше, там можно дотянуться до ручки, открыть дверь и провалиться в темноту дома. Там ветра нет совсем.

Темнота? Я поднял голову, взглянул на окна. Действительно, мне не показалось, не горит ни одно окно. Дом словно замер в ожидании чего-то. Или кого-то. Ты почти дождался, я уже здесь.

Я попытался стать и не смог, ветер не позволил. Тогда ломая ногти цепляясь за снег, замерзшими пальцами, обдирая в кровь кожу, я пополз к дому. Вот и крыльцо. Вот оно, только протянуть руку, схватиться за периллу, подтянуться, заползти наверх, добраться до двери, и там будет тепло.

Ветер бил, он хлестал, он не хотел, чтобы я дополз до дома, но я сумел. Я дотянулся до крыльца, вцепился непослушными пальцами в стойку. Ветер тут же стих, позволив мне не просто подняться на ноги, но и взойти на крыльцо.

Возле самой двери, я остановился, согнулся пополам, уперев руки в колени попытался отдышаться и оглянулся во двор. Снег лежал на земле, чистый, не тронутый, словно не рвал его ветер, словно не полз я по нему. Лишь валенок, одиноким серым пятном сиротливо лежал посреди двора. Я опустил глаза. Из штанин торчали грязные, покрытые листьями и пятнами носки портянок.

Крестовский, дрянь ты эдакая, ты мне за это ответишь!

Я взялся за ручку, отметив, что она уж слишком холодная, но не придав этому особого значения. Открыл дверь и шагнул в дом.

Холод впился в лицо, в ладони, в стопы. Так холодно в доме не было никогда. Казалось, что не зимняя стужа проникла в дом, а наоборот зима пришла отсюда. И все же я закрыл за собой дверь отрезая себя от спасительной зимы.

На полке нашлись стоптанные сапоги не то самого Крестовского, не то одного из его верных клопов. А может и Степана, пусть земля ему будет пухом. Я сунул ноги в сапоги, и едва не завыл от холода. Кожа промерзла и противно скрипела при каждом движении, портянки не спасали, от ледяных тисков. И все же лучше пусть холодная обувь, чем никакая. Холодная и по размеру больше, но все же обувь.

Сделал шаг, зацепился полой тулупа за подставку для зонтов, едва не уронил ее, но успел подхватить. Вернув пустую подставку на место, я жалея о том, что делаю, снял тулуп, набросил его сверху на подставку. Если она и упадет, то шуму наделает меньше.

Оценить такое решение я не успел. Холод сжал кожу костлявыми ледяными лапами. Его острые как сталь зубы рвали кожу, проникали в мясо, выстужали кровь. Я поднял руку, взглянул на синеющие пальцы, на кожу, которая истончилась, натянулась и казалось вот-вот лопнет. То, что я вижу мельчайшие сосуды ла ладони меня не удивляло, мне было настолько холодно, что думать об этом я не мог. Я мог лишь мечтать о тепле, солнце или, хотя бы, камине.

Это получилось само. Я лишь захотел согреться, подумал, что раз уж я темный, то тьма могла бы и помочь. Мгновение спустя я почувствовал ласковое, теплое касание. Не уверенное, странное, осторожное и напуганное, но тем не менее полное преданности.

Я видел, как тьма собирается у моих ног, как проникает под одежду, просачиваясь в мельчайшие дырочки. Я чувствовал, как покрывает она мою кожу, впитывая в себя из тела холод, который сама же и породила. Это было странное ощущение, я словно сливался с ней, но при этом она не приникала внутрь, даже не стремилась. Интересно, а смогу я использовать ее как доспех.

А что это мысль, не вижу себя со стороны, но вроде как отличный теневой доспех получается.

От одной этой мысли тьма на мне задрожала, отпрянула. Я почувствовал ее осуждение. Она готова была меня спасти, согрев сейчас, но становиться щитом она не хотела.

Я опустил глаза, так вот что происходит. Вот о чем все говорят и вот чего боятся. Вот почему темная энергия, растворенная вокруг нас, как и любая другая, считается опасной и называется стихией. Она безопасна, она лишь сгусток энергии, пока не найдется центр ее притяжения. И тогда, когда ее притянется достаточно, она обретает инстинкты, а затем возможно и разум.