Оставшись же, в прямом смысле слова без штанов, он вернулся домой, естественно, напился, пристрелил лошадь, поджог псарню. Из благородных побуждений, чтобы сестра его не жила в нищете и не опустилась до панели, застрелил и её. После чего пустил себе пулю в лоб.

И таких историй огромное количество. Каждую пятницу кто-то стреляется или прыгает из окна из-за карточных долгов. Но вот что странно: Если бы поручик Сизов, напротив, выиграл бы миллионы, где была бы статья об этом? Почему нет тех, кто выиграл. Почему мы знаем только неудачников. Притом в основном мёртвых неудачников.

— Что вас волнует? — Анастасия Павловна отложила газету. — Глеб Сергеевич, это все слабые люди. Да, есть, всегда были и всегда будут люди, что не могут остановиться, даже тогда, когда все знаки показывают, что остановиться надо. Даже тогда, когда ангел-хранитель кричит им в ухо. Успокойтесь, Глеб Сергеевич, вы не из их числа. Вы куда более сдержанный и более думающий молодой человек. Вам не грозит проиграть всё и убить свою сестру. Вы остановитесь. Вы почувствуете, когда стоит это сделать. И это работает не только в картах. Это пригодится вам и в жизни. Но придёт понимание, как это работает только через карты. Я научу вас. Научу всему, чему успею, за ваши каникулы.

— А взамен?

Она вздохнула, посмотрела на меня, подалась вперёд, не замечая, что рука её мнёт газету.

— Взамен? — переспросила Анастасия Павловна. — Взамен вы прекратите обращаться к тёмной стихии без особой необходимости.

— А разве месть за сестру не особая необходимость.

— Вольдемар лишь справил нужду в сапожки Натальи. Я признаю, что он был не прав и, что вся ответственность на мне, ведь это мой кот. Но он лишь кот и привлекать внимание к себе из-за глупого желания наказать неразумное, живущее инстинктами и странными привычками, животное, несколько неправильно. Комитет бдит.

— То есть вы научите меня играть в карты, научите блефовать, научите сдерживаться и чувствовать, когда стоит остановиться, а я обещаю вам не использовать тёмные стихии? — я прикинул варианты, что же по всему выходил не самый плохой расклад. О, я уже и карточными терминами сыплю. Я отказываюсь от того, что и так мне никакой особой радости не даёт. И отказываюсь только дома, ни одна гувернантка не сможет узнать, что я делаю в гимназии.

— Без особой необходимости, — произнесла Анастасия Павловна и разрушила мои хрустальные замки. Я-то уже представлял, как обыгрываю друзей и одноклассников.

— Вы, Глеб, не будете пользоваться тёмными стихиями и без особой необходимости. Это моё первое условие, примите его, и я буду вас учить.

— А второе? — подобного я не ожидал. Какие ещё условия? — И давайте сразу, третье есть?

— Нет, их только два.

— А узнать, прежде чем я дам ответ, что это за условие, можно?

— Конечно, — Анастасия Павловна улыбнулась. — Постарайтесь, чтобы о нашей учёбе не узнали ваши родители. Особенно ваш отец.

— Отец не должен узнать, что? — громыхнул от камина голос отца.

Спина моя моментально покрылась потом. Отец в гневе был страшён. Не в смысле непривлекателен, здесь другое. Каждое слово его падало камнем, придавливая грудь, сжимая сердце, говорил он в такие минуты мало, словно боялся раздавить собеседника. В такие минуты от отца исходила такая мощь, такая сила, что подламывались ноги.

Я поднял на него глаза, встретился взглядом. Несколько секунд он, нахмурившись, смотрел на меня, затем вздохнул и сдержанно улыбнулся.

— Так, о чём я не должен узнать? Анастасия Павловна, Глеб, решайте, кто из вас проболтается.

— Мы готовим вам сюрприз на Рождество. Я только что рассказала о нём Глебу. Согласитесь, Сергей Сергеевич, вы не должны знать о сюрпризе на Рождество.

— Сюрприз на Рождество, — глухим эхом повторил отец. — Хорошо. Глеб, я от тебя такого не ожидал. Я привык к женским секретам, постоянным шептанием по углам, бесконечным тайнам. И я совсем не ожидал, что, не успев переступить порог дома, ты окажешься, втянут во всё это.

Отец широко улыбнулся, погрозил мне пальцем. Но тут же посерьёзнел и погрустнел.

— Глеб, нам надо поговорить. Сейчас.

Он развернулся и направился к себе в кабинет. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним.

Отец пропустил меня в кабинет, сказал, чтобы я его ждал и ушёл. Я остался. Один в кабинете отца. Мне пятнадцать, и я никогда не был в кабинете отца один. Я медленно пошёл по кругу, разглядывая диковинные вещи, прикасаясь к ним, пока мой взгляд упал на двенадцать скоморохов, расположившихся на полке над креслом отца.

Я знал, что прикасаться к ним нельзя, но рассмотреть их я могу. Я обошёл стол, приблизился к ним, протянул руку и задел спинку кресла. Больше я о скоморохах не думал. Все мои мысли заняло кресло. Его кожа так приятно шуршит под пальцами, его подлокотники так заманчиво блестят, а исходящий от него запах замши и деревянного лака одурманивает, чарует. Я медленно опустился в кресло. Что это за ощущения! Просто фантастика. Я понимаю, почему отец проводит здесь почти всё время, что он дома. Нам достаётся лишь краткий ужин, да пара слов после ужина. Но теперь я хотя бы знаю, почему он здесь.

Дверь распахнулась, вошёл отец, бросил на меня убийственно злой взгляд, тяжело вздохнул, поморщился. Он прошёл к крохотному столику в углу, поставил на него какую-то посудину с высокими краями, разжёг в ней огонь, потушил, бросил щепотку чего-то дымного и поманил меня пальцем.

— Ты злишься, что я сел в твоё кресло? — спросил я, присаживаясь за столик в низкое и не столь удобное кресло.

— Мне это неприятно, — не стал скрывать отец. — Но лишь потому, что никто и никогда не сидел в нём кроме меня. Даже твоя мама, — он улыбнулся. — Злюсь ли я, что ты сел? Нет. Не злюсь! Когда-нибудь это действительно произойдёт и ты, именно ты, Глеб, станешь во главе нашей семьи. Именно ты займёшь это кресло и, как знать, может, именно ты, приведёшь наш род к благоденствию.

Я подавился воздухом. Это ещё что за разговоры. Пятнадцатилетний мальчишка во главе семьи? Ладно, допустим, хорошо, такое бывает, но, чтобы во главе всего рода. Это-то с чего? Сонины — зависимая фамилия, и мы никогда не были сюзеренами, мы всегда имели на себе вассальные обязательства. Может, я как-то не так понял, отца.

— А ты? Куда денешься ты?

— Состарюсь! — невесело засмеялся отец. — И как только пойму, что достаточно стар, отойду от дел и взвалю их на тебя, а сам буду советовать. В письменном виде, попивая вино где-нибудь на Чёрном Море.

— Странные речи, — усмехнулся я. — Отец, признай, ты тянешь время, потому что не хочешь начинать разговор? Мы кого-то ждём?

— Ждём? — Переспросил отец. — Честно говоря, да, ждём, но не сегодня. Я буду очень рад, если он приедет до Рождества. Но это иное. Это не имеет отношения к нашему сегодняшнему разговору. И да, ты прав, я не хочу даже начинать этот разговор. Я не хочу, чтобы мои дети взрослели. Ты вырос, а я почти не знаю тебя, я тебя почти не видел. Я слишком мало уделял тебе внимания. И вот ты вырос и скоро уедешь. Ты уже и сейчас учишься в гимназии, откуда не выходишь полгода. Но ты её закончишь, и у тебя появятся новые интересы, новые друзья, новые увлечения. Балы. Барышни. Ты полюбишь одну из них, женишься, заведёшь детей и совсем забудешь, про престарелого отца и бедную, несчастную, лишившуюся сына, мать, — отец говорил вполне серьёзно, и лишь глаза с каждым словом его становились все более печальными.

— Я знаю, о чём говорю, — сжав кулак, сказал он. — Я сам был молод, и я мужчина. Мы всё через это проходим. Всё ведём себя одинаково.

Он замолчал, наморщил лоб, сжал губы.

— А поедемте, Глеб, этим летом всей семьёй в имение к бабушке, — он прищурился и озорно улыбнулся.

— В Зайцево? – я представил, чем там смогу заняться и не нашёл ничего интересней прогулок. С другой стороны, свежий воздух, не отравленный городской пылью и сажей. Речка опять же. Я представил запруду, где рыбу с локоть размером можно было ловить руками, и улыбнулся. Я хочу этого, хочу в Зайцево, к бабушке.