— Неа! — из ямы показалась рука без перчатки или варежки и помахала нам. — Прощевайте други, я тута остаюся! — и пальцы на руке согнулись несколько раз, словно он действительно прощался с нами.

— Прохор! — фальшивая злость в голосе Крестовского сменилась настоящей. — А. ну вылезай! Это приказ!

— Вот умеешь ты, Твое Благородие, всю обедню испортить, — над снежным краем показалась лохматая голова Прошки. — Вот всю! И только сломов одним. Приказ! Тьфу.

Он продолжал бурчать и дальше, но тихо, себе под нос, однако из ямы вылез, как всегда кривой, несуразный, лохматый, но счастливый и довольный.

То есть все клопы здесь. Крестовский здесь. Я здесь. А кто тот маленький темный, что прилип к березе? Возможно он наложил иллюзии и теперь управляет ими. Пятью сразу? Это же сколько в нем силы, сколько энергии он накопил.

Стоп! Пятью? Я видел пять приближающихся фигур. Видел их, когда они замерли у березы. И их было пятеро. Но пять иллюзий и темный не снявший капюшона, это уже шесть. Откуда взялся еще один? Фантом? Читал я о таком, но не помню деталей.

Я заскрипел зубами чувствуя, что мне отчаянно не хватает знаний. Да, по возрасту, я еще не должен был ничего эдакого изучать, но сейчас я в ситуации, когда знания мне бы не помешали. Может все не так страшно, как мне рисуется. Или все настолько страшно, что даже хорошо, что я не знаю и не понимаю.

Крестовский улыбнулся шире. Улыбка у него кривая из-за уродующего губы шрама, пугающая, когда не знаешь, его или не понимаешь, что к чему. Я же провел с ним достаточно времени, чтобы понимать, Петр Андреевич весел. И не просто весел, он практически счастлив, словно в рулетку миллион выиграл. И улыбка его настоящая, такую не подделать ни одному темному.

— Экзамен, — прошептал я, до меня только сейчас дошел смысл слова, сказанного Крестовским. — Какой еще к черту экзамен?

Перед глазами закружились черные круги, голова закружилась, в желудке замутило, тошнота подступила к горлу. Я сглотнул. Пытаясь унять головокружение, зачерпнул ладонью снег, растер им лицо. Холод нырнул внутрь тела, заморозил мысли, сковал мышцы. Я хотел поднять руку и не смог. Хотел позвать кого-нибудь, но выдавить хоть звук оказалось выше моих сил.

Я не ощутил, что падаю, не почувствовал подхвативших меня рук Жарова, лишь услышал беспокойный, сорвавшийся на визг, его крик:

— Светлана Юрьевна...

И увидел ее равнодушное, но прекрасное лицо со странным блеском в глазах, под черным рваным, на манер саванов из детских страшилок капюшоном.

В себя я пришел под теплым и безумно тяжелым одеялом, в своей комнате и на своей кровати. За окном светило солнце и, отразившись от графина на столике, слепило глаза. Оно то меня и разбудило.

Я вспомнил, как приводил меня в чувство Петр Андреевич в прошлый раз и нервно поежился. Хорошо, что это солнце. С его теплыми лучами я готов смириться, но с вонючей тряпкой Крестовского встречаться вновь мне бы не хотелось.

Я ощутил тепло солнечных лучей на лице, почувствовал, как они скользят по телу и завернувшись в одеяло закрыл глаза.

Однако ни теплое солнце, ни теплейшее одеяло, ни разожжённый внизу камин, чей сухой жар наполнял комнату запахом хвойной смолы, не могли меня согреть. Мне было холодно. Очень холодно. Чертовски холодно! Настолько, что мне казалось, что я состою из холода, и по венам моим бежит вовсе не кровь, а расплавленный густой, словно кисель, лед. И кожа моя соткана из снежинок. И прямо сейчас под теплым одеялом она начинает таять.

И тает она с пальцев. С самых их кончиков. Сотни иглы одновременно впивались в пальцы левой руки, иногда так сильно, что я скрипел зубами. С правой все было еще хуже. Там были не сотни игл, там были тысячи. И боль такая, что стон против моей воли срывался с моих губ.

Я достал руку из-под одеяла, взглянул на нее. Ладонь как ладонь, ничего не обычного, разве, что красная слишком. Что и понятно, стрелять из пистолета в зимнем лесу, в самый холод, не самое умное занятие. Спасибо Крестовскому, сам бы я до такого не додумался. Хорошо хоть рука не синяя. Есть шанс, что это не обморожение и гангрена не начнется. Кожа красная — это ничего, это пройдет. А даже если и слезет, то новая нарастет. Главное, чтобы не гангрена.

Ладонь ничего, ладонь отойдет. Вот только за пальцы страшно. Я их не чувствую. Совсем. Боль и сотни игл под ногтями чувствую, а пальцы нет. Пробую сжать и ничего не выходит. Пробую раздвинуть, но они не двигаются. Словно кто-то чужой завладел моей рукой, но сам пока не может ей пользоваться, а мне уже не дает.

Я поднес пальцы к глазам, рассмотрел ногти, кожу под ними, но ничего подозрительного не увидел.

Да почему же так холодно, и почему так ломит пальцы, особенно на правой руке. Я глубже зарылся в одеяло.

— Так бывает, — услышал я спокойный голос Крестовского. — Так всегда бывает, особенно в первый раз. Потом привыкаешь и почти не чувствуешь холода. Ни холода, ни страха, ничего. В первый раз, тебя может объять ужас, в первый раз тебе могут сниться кошмары. И в первый раз всегда бывает жутко холодно.

Чиркнула спичка и комнату наполнил сперва запах дорогого табака, а затем вплетенная в него ванильная нотка. Щелкнула форточка, холодный ветер подхватил и унес запах табака, оставив лишь нотку ванили.

Крестовский придвинул стул к кровати, сел, на американский манер закинул ногу на ногу, затянулся сигарой. Никогда прежде не видел его с сигарой. Обычно он курил пусть и не дешевые, но очень вонючие папиросы. Которые хранились в портсигаре, лежащем в нагрудном кармане с левой стороны. Прямо у сердца.

Я вытянул голову, стараясь разглядеть портсигар, но карман был выше чем я мог видеть.

— Ты согреешься, Глеб, — произнес он, затянулся и выпустил дым колечками. — Обязательно согреешься. Твое тело примет Тьму и все будет хорошо.

— Примет Тьму? — я подпрыгнул. — Как? Зачем? Что вы сделали со мной?

— Ничего.

Крестовский снова затянулся и выпустив густое дымное кольцо к потолку, повернулся ко мне.

— Ты знал, что сигары курят не в затяг? Они не ради никотина, они ради удовольствия и вкуса. И удовольствия именно от вкуса. Для никотина есть папиросы. И ты можешь взять сигару, раскурить ее, почувствовать чудесный аромат, окунуть кончик в коньяк, чтобы лучше раскрыть букет.

— Я не курю, — я напрягся, прижался к прохладной стене и натянул одеяло. — И не пью. А у коньяка паршивый запах. И раскрыть он может разве что букет помоев, — я внимательно следил за Крестовским, но он пропустил мои слова о коньяке мимо ушей. И вообще, казалось, продолжать не собирался: крутил в руках сигару и смотрел на ее дым. — Зачем вы мне все это рассказываете?

— Затем, что ты можешь десять лет курить сигары, наслаждаться вкусом и ароматом, и ни разу, пойми, ни разу не затянуться, — он вновь затянулся и выпустил в потолок густой клуб дыма. Тут же глубоко затянулся снова, открыл рот и медленно выпускал дым окутывая им себя, скрыв за ним лицо. — Но на одиннадцатый год, ты затянешься. Это произойдет, это неизбежно.

— О чем вы, Петр Андреевич? При чем здесь сигары, никотин, какие-то десять лет? Что вы со мной сделали? Что значит, тело примет Тьму? Я не хочу!

— Конечно не хочешь. Никто не хочет. Но Тьма не спрашивает, она просто берет то, что ей нужно. Рано или поздно она забрала бы и тебя. И ты стал бы темным. И для того, чтобы не стать тем темным, которым пугают детей, ты сейчас здесь.

— А каким?

— Что, прости?

— Каким темным, по вашему мнению, я должен стать?

— По моему мнению? — Крестовский нахмурился, почесал ухо, набрал полный рот дыма и медленно его выпустил. — По моему мнению ты не должен быть темным. И никто не должен быть! По моему мнению, самой тьмы и всего, что с ней связано не должно существовать. Но она существует. И нам остается только принять ее существование. В том числе и в себе.

— Не можешь победить — возглавь.

— Именно. Но я бы сказал прими. Хотя и возглавить тоже можно, особенно с твоими талантами.