Я не хочу, чтобы Оленьке снились кошмары. Не хочу, чтобы хоть что-то причиняло ей боль. Хочу ее защитить. Хочу чаще видеть ее улыбку, особенно вечером. Но я так люблю те ночи, когда ее маленькие стопы шлепают по полу моей комнаты. Это самые радостные ночи. Но об этом не знает никто. Это наш секрет. Наш и Анастасии Павловны.

Сейчас же Оля не спит. Она стоит босыми ногами на промерзших за ночь досках, и смотрит в окно. Она спокойна и заинтересована, каким и должен быть ребенок в четыре года.

— Оля, — тихонько позвал я. — Оленька.

Она вздрогнула, плечи ее на мгновение поднялись, словно старались скрыть голову, спина напряглась. Голова медведя шевельнулась, глаза уставились на меня со смесью злости и интереса. Господи боже, мне уже в крашенных деревянных пуговицах выражения мерещатся.

— Оля, — вновь позвал я и сделал шаг внутрь комнаты.

Она не повернулась, но расслабилась, плечи опустились, пальцы сжимающие медвежью лапу ослабли. Медведь уперся когтями в пол, хищно осклабился, готовясь откусить мне половину ноги. Он тоже меня не любит. Терпит, как любимого и единственного брата хозяйки, но совершенно точно не любит.

— Снежка прошла, — вдруг сказала Оля, ловким движением перехватила медведя словно мать, держащая ребенка и показала ему что-то в окне.

— Кто? — не понял я.

— Иди сюда, Глеб! — Оля так и не повернулась. — Иди, посмотли, вон там внизу, на свежем снегу, видишь?

Я подскочил, навис над Оленькой, едва не пробил лбом стекло, и уставился на совершено гладкий, совершено белый снег внизу.

— Кто прошел? — спросил я. — И где?

— Снежка! — весело улыбнулась Оля и отвернулась, пряча улыбку. — А ты лазве не видишь ее?

— Девочку? — напрягся я, неужели кошмары пробрались так глубоко, что повредили ее разум?

— Какую девочку? Снежку? Нет, глупый, следы ее. Ее саму я тоже ни лазу не видела. Только следы. Вон там на снегу около белезы, хорошо видно. Видишь? Нет? Стланно. Я вижу, Михал Михалыч видит. А ты нет. Стланно.

Я всмотрелся в снег под березой, туда, куда тыкал маленький пальчик Оленьки. И увидел на снегу крохотные спаренные следы, с явным хвостиком. Мышь. Здесь пробежала мышь. Но Оленьке об этом знать не надо, пусть у нее в жизни побудет еще немного сказки.

— Да, Оля, я вижу, — я обнял ее за плечи, она прижалась ко мне, деревянные глаза медведя смотрели на меня с ревностью. С той тихой спокойной неприязнью, в которую огромной поварешкой подмешали благодарность.

— Я хочу ее когда-нибудь увидеть, — она прижалась лбом к стеклу. — Хочу увидеть Снежку. Хоть лазок. Хоть издали.

— А ты попроси ее показаться, — я продолжал всматриваться в снег, но ничего, кроме мышиных следов не видел.

— Как? Как я ее поплошу, — Оля повернулась ко мне и два больших небесно-голубых глаза с ожиданием смотрели на меня. — Как, Глеб?

— Давай после завтрака, мы с тобой оденемся и пойдем в сад. Вот к этому дереву. Там прямо на снегу напишем ей послание. Попросим показаться. Давай?

— Давай! — Оленька смотрела на меня как завороженная, словно я сейчас, предложив ей написать на снегу совершил огромный подвиг. — А ты думаешь она читать умеет? Мне вот уже четыле, а я еще не умею.

— Не знаю, - честно признался я. — Я никогда Снежек не встречал. Может умеет, а может и нет. давай проверим! Напишем и попробуем.

— Давай!

Оля подпрыгнула, ее тоненькие ручки оплели мою шею, я подхватил ее и закружил по комнате. Она смеялась. Весело, радостно, счастливо. Мы кружились, пока я притворно не споткнулся, и мы не упали на кровать.

Я тут же вскочил, завел руки за спину и опустил голову.

— Простите, миледи, я не имел права вести себя подобным образом и прикасаться к вашей кровати, — пусть она и моя сестра, пусть она и еще мала, чтобы понимать, о чем я говорю, но есть этикет.

— Ах, благолодный лыцаль, вы так благолодны, — она приложила тыльную сторону ладони ко лбу и запрокинув голову, закатила глаза.

Я не удержался от смешка. Девочки всегда такие девочки и не важно сколько им лет. Откуда это милое, в отличии от Наташки, существо может знать, как ведут себя напыщенные девушки на балах? Анастасия Павловна могла рассказать, не понятно зачем, но могла. И Наташке могла подсказать, как меня изводить. Я прищурился и, давя улыбку, взглянул на Олю. Неужели у каждой из них есть своя Анастасия Павловна, что передает знания, накопленные сотнями поколений женщин.

— Вы так благолодны, — повторила Оленька и вывела меня из транса. — Но я лазлешаю вам присесть на клаешек кловати. Только на клаешек!

— На самый!

— На самый!

Но я разрешением не воспользовался. Я опустился на колено рядом с кроватью и желая продолжать играть в благородного рыцаря полез в карман. Оля посмотрела на меня, ее русые с легкой рыженой волосы, слегка кудрявясь спадали на плечи, ее вздернутый носик к чему-то принюхивался, ее глаза смотрели на меня с восторгом и обожанием. Она еще не благородная леди. Когда-нибудь станет ей, но не сейчас. Сейчас она всего лишь маленькая девочка. Моя маленькая сестренка.

— Оля, — я сел на краешек кровати, она снисходительно кивнула и гордо задрала подбородок. Я засмеялся. — Оля, — подавив смех, сказал я, — послушай, это очень серьезно. У меня для тебя кое-что есть.

— Что? — Оленька подалась вперед, с интересом глядя на мне в глаза.

— Вот, — я достал кулон и красное каменное сердце в серебряной оправе закачалось перед ее носиком.

Взгляд Оли прикипел к кулону. Ни форма цепочки, ни ее длина ее не интересовали, лишь камень в форме сердца с чем-то красным, пульсирующим внутри.

— Что это, — Оленька протянула руку, но отдернула не коснувшись. — Что это такое красивое? — она так засмотрелась, что впервые в жизни произнесла «р». Пусть едва рыча, но все же.

— Это амулет, — стараясь оставаться спокойным ответил я. — Он поможет тебе спать всю ночь. Мне обещали, что он не пустит к тебе кошмары.

— Кто? — Оля отодвинулась, сжалась, как перепуганный котенок. — Кто обещал?

— Один не самый приятный господин, но тебе нечего бояться...

— Глеб, я не хочу, чтобы ты во что-то влезал, — став совершенно серьезной, сложив руки на груди, она сейчас очень сильно походила на мать в состоянии медленно закипающего гнева. — Особенно из-за меня. Если тебе плидется делать что-то неплиятное, или не холошее, или плотивное целкви, или тебе самому, пожалуйста не надо! Лади меня! Пожалуйста, если задумаешь куда-то влезать, подумай обо мне. Вспомни, что у тебя есть я.

Я сглотнул. Попытался улыбнуться, но лишь скривился. Проклятые кошмары лишили детства и сказки мою маленькую сестренку! Ей всего четыре, а она уже рассуждает как взрослая, и манера ведения дел у нее, как у взрослой: чуть что шантаж, удар по совести, слезки в глазах. Такому невозможно противостоять, от такого невозможно отмахнуться, ты согласишься на все, лишь бы не видеть слезы в глазах небезразличной тебе женщины.

— Не беспокойся, мне ничего делать не придется, ни сейчас, ни потом. Это подарок. Более того, это подарок даже не того человека, что мне его дал. Он лишь передал его мне, чтобы я передал одной очень милой, умной и красивой девочке. Это подарок императора нашего, специально для тебя. Думаю, он принадлежал его старшей дочери.

Оленька минуту с недоверием смотрела на меня, изредка бросая на камень настороженные взгляды. Взгляды эти становились все длиннее, на меня она смотрела все реже, и взгляд ее все больше тускнел, на камень же она смотрела со все большим, все растущим интересом.

— Самой плинцессе, — прищурившись, наконец, спросила она. Я кивнул. — Ладно, махнула она ручкой, — так и быть, благолодный лыцаль, лазлешаю вам повесить мне импелатолский подалок. Но только, если вы его не уклали.

Она развернулась ко мне спиной, ловко, будто делала это каждый день, отбросила с шеи волосы и слегка наклонила голову. Я застегнул застежку, кулон скользнул под сорочку, но был пойман и зажат в кулачок.

— Теплый! — восхищенно сглотнув прошептала Оля. — Спасибо, Глеб! Спасибо! — она обняла меня, прижавшись всем телом.