— К чему вы это? — не выдержал я.

— К тому, что внимание твоё рассеяно. Ты не видишь того, что происходит под самым твоим носом. С другой стороны, ты и не пытаешься видеть. Ты не способен сопоставить некоторые факты, просто потому, что для тебя этих фактов не существует. Ты не отказываешься их принять, ты их просто не замечаешь. Но у твоего батюшки, — он посмотрел на отца и улыбнулся ему, — внимание сосредоточено на вас. Он слишком любит своих детей, он заботится о вас, он следит за вами. Даже тогда, когда вы этого не замечаете. И в том, в чём вы не замечаете. Но твой батюшка очень внимателен. И он заметил, что его сын последнее время стал странным. Не таким, каким был раньше. Он заметил изменения и позвал меня.

— Заметил, что? Какие изменения? На что вы, господин Аксаков, намекаете? — сквозь зубы проворчал я, понимая, что меня только что оскорбили, но не понимая, как и чем. Я чувствовал, что должен обидеться, должен взорваться, начать рвать и метать, но не мог найти за что зацепиться. — Отец, что всё это значит? Кто он? Кто этот человек? Что он делает в нашем доме? И почему позволяет себе так разговаривать?

Невежливо говорить о присутствующих в третьем лице, ещё более невежливо тыкать в кого-либо пальцем. Такое поведение осуждается и совершенно недопустимо для дворянина. Пусть даже и из младшей семьи. И я только что нарушил оба эти правила. Нарушил и не подумал об этом жалеть. Напротив, я с вызовом посмотрел сперва на отца, затем на гостя.

Ни тот ни другой вызова не приняли. Во взгляде отца скользнуло лёгкое сожаление, но тут же пропало, сменившись на сосредоточенный интерес. Арсений Антонович Аксаков не отреагировал никак. Совсем. Он посмотрел на меня с абсолютным равнодушием, и на лице его не мелькнуло даже тени эмоции. Не лицо, маска гипсовая. Так смотрят на половых и кучеров, а ещё на тараканов и мокриц, но это уже политика. Вроде. С гораздо большим интересом он опустил взгляд к вновь извлечёнными из кармана, часам.

— Пора! — Аксаков встал, с громким щелчком захлопнул часы, улыбнулся мне и, развернувшись на каблуках, прошёл к дивану. Там наклонился, достал что-то из пальто, раскрыл саквояж, покопался в нём. Зажал что-то в кулаке, что-то спрятал во внутренний карман сюртука. И вновь развернувшись на каблуках, вернулся к столу.

Положил перед отцом потёртый спичечный коробок. Родитель мой улыбнулся, благодарно кивнул и, взяв коробок, поднялся. Аксаков покосился на всё ещё стоящую подле меня глиняную фигурку, отец проследил его взгляд, кивнул и фигурку тоже забрал.

— Твой отец заметил, что кошмары снятся тебе гораздо реже, чем всем остальным в вашей семье. Больше всех страдает Оля, твоя младшая сестра. Матери твоей иногда приходится настолько туго, что она потом не встаёт до полудня. Наталья мучается головными болями и почти ничего не ест. Но ты, ты другое дело. Как только ты оказываешься дома, головные боли Натальи прекращаются, твоя мама встаёт с рассветом, а Оля не отходит от тебя и просит, чтобы ты ей почитал на ночь. Как думаешь, почему?

— Потому что ей нравится, как я читаю. Я изображаю всё по ролям, если медведь, то он рычит, — теряя уверенность с каждым словом, сказал я, — если ёжик, то сопит... — я замолчал. Почему вообще я отвечаю на его вопросы? Он только что меня оскорбил, и пусть я и не понял чем, но отвечать на вопросы после этого я не буду.

— Согласен, возможно, ей и нравится это, но скажи, как часто она засыпала, не положив на тебя руку или не уткнувшись лицом в твоё плечо?

Я задумался, скривился и почувствовал, что промолчать не смогу. Меня распирало от желания ответить, обида после оскорбления ушла куда-то вглубь, появилась злость. Я зацепился, за Оленьку. Пусть только попробует тронуть её, хоть намёком, тут же на части разорву.

Меня распирало от эмоций, то кидая в ярость, то окутывая страхом. Прокатывались и хандра, и тоска, и печаль. Каждая эмоция решила посетить меня сейчас. Только радость прошла стороной, так и не заглянув.

Стараясь сохранять внешнее спокойствие, я произнёс:

— Мне тоже снятся кошмары. Везде, не только дома. В гимназии тоже. Даже чаще, чем дома, — я задумался, — и страшнее. Такова наша судьба, мы аристократы, мы все им подвержены. И, Арсений Антонович, кошмары ведь не наша семейная привилегия. Это участь всех аристократов. Всех, до единого. Вы аристократ? Вам ведь тоже снятся кошмары?

— Снятся, — кивнул он, — однако речь сейчас не обо мне. Речь идёт о тебе. Ты помнишь их? Свои кошмары, особенно те, что снятся тебе не здесь.

— Нет, — я запнулся. — Не помню. И что в этом такого? Я никогда не помнил снов.

— Это не так, — подал голос от стола отец. — Когда ты был маленьким, ты мог во всех подробностях рассказать каждый свой сон. Но после того, как ты провёл лето у деда Фёдора, ты перестал запоминать сны.

— Ты считаешь, что он со мной что-то сделал? — я засмеялся и подавился смехом. — Ты потому его не любишь?

— Отчасти. И я не считаю, я точно знаю. Не знаю, что произошло там, не знаю, что именно он с тобой сделал, но после того лета ты не помнишь снов. А ещё, — отец замялся, но Аксаков кивнул, и он продолжил: — Ещё после того лета у деда Фёдора ты стал..., — он замолчал, подбирая слова. Закусив губу, он отвернулся и, тяжело вздохнув, не глядя на меня, выпалил. — Ты неосознанно стал обращаться к тёмным стихиям.

— Я? — я подскочил. — Отец, ты с ума сошёл? Я к тёмным стихиям? Это же преступление!

— А ты думаешь, только Анастасия Павловна видит твои шалости, — усмехнулся отец, повернувшись и встретившись со мной взглядом.

Я похолодел и медленно опустился на место. Не было во взгляде отца ничего хорошего. Ни любви, ни теплоты, лишь пустота и сожаление. Сожаление, что его сын я.

— Глеб, — тяжело произнёс Аксаков, не позволив мне возразить. Он подался вперёд, навис над столом, криво усмехнулся. — Отрицать очевидное бесполезно. Ты владеешь тёмными стихиями. Ты обращаешься к тьме. И делаешь это всё чаще, всё глубже погружаясь в неё. Ты тёмный. Точка. Это факт! Я это вижу.

— Вы в своём уме, господин Аксаков? — произнёс я, придвигаясь к столу и повторяя его движение. — Я владею тёмными стихиями? Неприятная глупость, но я готов её простить. Но я тёмный? Это обвинение — повод для вызова на дуэль! И я бы так и сделал, но жаль, что кодекс запрещает драться до шестнадцати лет.

— Сокрытие важной для государства информации — повод для отправки в Сибирь. Использование тёмных стихий — повод для вызова расстрельной команды, или палачей Комитета, без суда. И я могу разрешить тебе вызвать меня на дуэль, так как тебе уже есть пятнадцать. Да, мне придётся просить разрешения убить тебя у твоего батюшки, и этот барьер я преодолеть не смогу. Если он откажет, то я смогу лишь покалечить тебя. В остальном не вижу причин для отказа от дуэли.

Я нахмурился. Мужчины заулыбались, переглянулись, сдержанно засмеялись. Я бессильно сжал зубы и кулаки. Что здесь вообще происходит? Откуда отец мог узнать о том, чем я владею, а чем нет? Анастасия Павловна сдать меня не могла. Да, она в курсе моих экспериментов, и она от них не в восторге, а по тому, как может, сдерживает меня. Но она прекрасно знает, что как только она откроет рот, в тот же момент в дверь её постучится палач. И если я отправлюсь в Сибирь, то она на плаху. А ей этого очень не хочется. Что поделаешь, сокрытие информации о тёмном, большее преступление, чем этим тёмным быть.

Кто ещё? Оленька? Нет, она слишком мала и слишком погружена в ночные кошмары. Наташка, слишком взбалмошна, слишком много думает о нарядах и женских посиделках. Мама? Не замечал за Елизаветой Фёдоровной особого внимания к моей скромной персоне. Последние три года она больше занята Оленькой, но я не в обиде. Разве что в лёгкой. Но сейчас не время переживать об отсутствии в моей жизни внимания родителей.

— В таком случае, — я улыбнулся. — Я готов бросить вам вызов, если мой отец разрешит мне. Отец? — я повернулся к нему и вскрикнул. — Отец!

Я перестал дышать. С отцом всё было хорошо, он стоял возле стола, облокотившись, или точнее, чуть присев на него, и держал в руках мятую бумагу. Он старательно делал вид, что она ему интересна, хотя, быть может, так оно и было. В любом случае он не видел, как за его спиной медленно поднимается, становясь всё более плотной, огромная чёрная призрачная змея.