— Пожалуйста! — изменник направился к выходу.　

В машине, кроме шофера, сидел еще немец — плюгавенький солдатик в очках и непомерно большой пилотке.　

— Заводи! — махнул Кабаков шоферу. — Ребят надо малость подбросить.　

Партизаны без каких-либо трудностей были доставлены к лесу.　

Кабаков не давал о себе знать ни на следующий день, ни через неделю. Отрядам, дислоцировавшимся в Борисовском районе, штабом соединения был отдан приказ: в переговоры с Кабаковым больше не вступать и при первом же удобном случае уничтожить изменника.　

В конце октября в Отряд, которым командовал В. Попов, поступило донесение от одного из связных, что начальник карательного отряда СС Кабаков отправляется со своими головорезами на автомашинах в деревню Кищину Слободу для заготовки продуктов. Командир отряда организовал засаду на дороге, взяв с собой нескольких партизан из бригады «Дяди Коли».　

Народные мстители встретили предателей и гитлеровцев дружным автоматным и пулеметным огнем, забросали машины гранатами. Почти все каратели были перебиты. Партизаны обнаружили и труп Кабакова — предатель получил по заслугам.　

Партизаны из бригады «Дяди Коли» привели двух пленных. Один из них, выпучив глаза, долго глядел на Владимира Рудака, который допрашивал гитлеровцев.　

— Что, не узнаешь? — рассмеялся Рудак.　

— Ни-и-иче-го не понимаю, — дрожа от страха, лепетал немец. — Ведь в-вы-ы-ы недавно ехали с начальником полиции в машине?　

— Ехал, — согласился Рудак. — Вот пригласил его к себе в гости, а он не доехал. Сам виноват…　

— Н-н-ни-и-че-го-о не понимаю, — пожимал плечами перепуганный немец. — Р-р-р-усская загадка…　

А вот еще одна «русская загадка».　

…С бригадой «Дяди Коли» был тесно связан Ануфрий Дмитриевич Якубовский — пожилой крестьянин из деревни Ганцевичи Плещеницкого района. Фашисты живьем сожгли его девяностошестилетнего отца Дмитрия Доминиковича, расстреляли сестру Анастасию, брата Митрофана вместе с его женой Еленой и сыном Леонтием, мужа родной сестры Антоли — Сергея Шабана. На руках Ануфрия Дмитриевича умер от тифа брат Михаил. На фронте погибли брат Иван и племянники Александр и Михаил.　

Ануфрий Дмитриевич поседел, высох, согнулся. Но ничто не могло поколебать его волю к борьбе, ослабить богатырский дух. Старый партизан продолжал ходить в разведку, подвозил пищу на заставы, строил укрепления в партизанской зоне. Он отдал свой дом под госпиталь и добровольно взял на себя тяжелые обязанности санитара, днем и ночью ухаживая за больными и ранеными.　

Находившиеся на излечении партизаны удивлялись неистощимой силе и энергии Ануфрия Дмитриевича, горячо благодарили его.　

— Что вы, что вы! — говорил старый партизан. — Вы же сыновья и братья мои. Без вас и жизни у меня нет…　

— У тебя, Дмитриевич, сил на троих молодых хватает, — восторгались раненые.　

— Хватит, родные, хватит, — отвечал старик.　

— Откуда же ты их берешь? Посмотри на себя: кожа да кости!　

— Старая закалка, — отвечал Ануфрий Дмитриевич, и сухое, морщинистое лицо его озарялось улыбкой.　

По просьбе раненых Якубовский рассказывал о себе, о своей жизни.　

— Хватил я, братцы мои, в молодости лиха и горюшка, — начинал Ануфрий Дмитриевич, подсаживаясь на нары поближе к раненым. — Бог-то, видать, это лихо на семерых приготовил, да получилось так, что мне одному оно досталось. До первой мировой войны работал я батраком у помещиков Дрешера и Граковича. Дрешер владел у нас Ганцевичами, а Гракович — Замошьем. Вот пауки были, пососали они людской кровушки! Лето, бывало, проработаешь, свету белого не видишь, от зари до зари спину гнешь, а придешь за расчетом — копейки на руки приходятся, рубаху не купишь. Пожалуешься — вышвырнут, как собаку, гроша ломаного не дадут. И выходило так: работал я у помещиков долгие годы, а зарабатывал только себе на прокорм да на холщовую одежонку, чтобы кое-как срам прикрыть.　

Когда в четырнадцатом попал в армию, то мне военная служба раем показалась, хотя и муштровали нас, как Сидоровых коз, и зуботычины иной раз получал. Да все ж человеком себя чувствовал: одет в добротную форму, избавился от своих латаных штанов, в которых перед девчатами стыдно было показаться, да и кормили неплохо: щи, каша. Стояли мы в Финляндии, возле Гельсингфорса. Раздобрел я на казенных харчах, в тело вошел, силенку почувствовал. Был у меня друг в нашей 32-й пешей Смоленской дружине — Михаил Коновалов, рабочий ткацкой фабрики из Питера. Он свел меня со своими друзьями-солдатами Федором Зуевым, Степаном Сивцовым и Максимом Гринем. От них я и услышал впервые о Ленине и его партии, о том, что не царя-батюшку надо защищать, а новую жизнь для народа завоевывать, чтобы самим хозяевами быть, землей владеть, фабрики и заводы у капиталистов вырвать.　

И так все это пришлось мне по душе, что однажды сказал я Коновалову:　

— Передайте Ленину, что он всегда на меня может рассчитывать.　

Михаил рассмеялся и говорит:　

— Ленину, может, и не передам, а комитету нашей социал-демократической организации скажу обязательно.　

Сколько уж лет прошло с тех пор, а я и сейчас, как живых, вижу своих друзей-большевиков, которые мне пелену с глаз сдернули, жить научили. В Февральскую революцию, когда народ Николашку с трона спихнул, меня в ротный, а затем в дружинный комитет солдатских депутатов избрали, а в начале апреля я был уже по делам дружинного комитета послан в Питер. Вот в те дни, братцы мои, я всем сердцем и понял, где мне надо быть и какой линии держаться. Великое счастье выпало на мою долю! Я вместе с солдатами, матросами и рабочими встречал на Финляндском вокзале Ленина и слышал его речь с броневика. Я стоял в плотной толпе и чувствовал, как во все поры моего тела силы наливаются. Думалось: да поставь капиталисты против нас тысячи пушек, выведи миллионное войско, мы все сомнем и своей цели добьемся. Вот каким я стал, когда Владимира Ильича послушал! Ко мне словно бы перешла частица ленинской энергии, которая и позволила потом преодолеть все трудности в борьбе. А трудности, я вам прямо скажу, были огромные. После ранения на фронте я приехал в родную деревню, где меня сразу же избрали председателем комитета бедноты Зембинской волости и членом Зембинского ревкома. Дел было невпроворот: и землю помещичью делить, и допризывников обучать, и голодным помогать, и зерно для сева доставать. Мы, комитетчики, ночей не спали. Доставалось нам, пожалуй, не меньше, чем на фронте. А однажды какая-то сволочь мне записку подбросила: знай, мол, что пуля для тебя уже приготовлена. Прочитал я грязные слова и погрозил кулаком невидимому врагу: не таковский я, чтобы пули бояться, на испуг нас не возьмешь! После этого меня на работу еще пуще охота взяла, хотя от голода и бессонницы чуть с ног не валился.　

А в августе 1919 года на нашу землю снова беда пришла. Незваные гости пожаловали — польские захватчики, а с ними вернулись помещики Дрешер и Гракович. Как увидели они меня, так сразу и сцапали, а потом передали 13-му польскому уланскому полку. Солдаты до полусмерти избили моего отца, жену и сестру, а меня на расстрел в лес повели. Смерти я не боялся. Было только горько и обидно, что мало успел сделать и что не придется посмотреть, как под руководством Ленина народ новую жизнь построит. Но мне удалось избежать расстрела. Я спасся потому, что большевики научили меня никогда не вешать носа, не теряться в минуту смертельной опасности. Когда наша повозка въезжала в лес, я заметил, что уланы о чем-то между собой разговорились, и воспользовался этим — спрыгнул с телеги и во весь дух побежал в кусты. Солдаты гнались за мной, стреляли, но в лесу какая стрельба — не попали.　

Ануфрий Дмитриевич дальше рассказывал о том, как он и его односельчане вздохнули свободно, полной грудью при Советской власти, строили по заветам Ленина новую жизнь на социалистических началах.　

— Трудностей было немало, — говорил Якубовский, — но мы не из таких, чтобы перед ними опускать руки. Все преодолели и жизнь свою построили как надо…