— Одного я как-то видела в автобусе. Он ехал в сторону Дукшту.

— Кроме них никого не было?

— У подъезда? — Наташа задумалась. — Был... Мужчина!

— Можешь его описать?

— Среднего роста. Круглолицый. Лет тридцати пяти — сорока. В куртке или сероватом плаще. По-моему, кого-то ждал. Да! Смотрел на часы.

Геновайте заинтересовалась:

— Ты отца Геннадия знаешь? Не он?

— Не-е-ет! Этот чужой.

— Раньше ты его видела?

— Во дворе? Кажется, видела. Но он у нас не живет.

— А узнать смогла бы?

Адомавичуте энергично закивала:

— Обязательно! Я и через десять лет его покажу!

Маленькая женщина со сморщенным круглым личиком, с въевшейся в морщины на ладони чернотой, которую не могла выбелить даже многолетняя жизнь не в деревне, а здесь, в Вильнюсе, смахнула платком слезу.

Она говорила о дочери — матери Геннадия. Это был перечень несправедливостей, длинный неоплаченный счет обид и бед, выпавших на их долю еще до последнего — самого страшного удара судьбы.

— ...Жили на хуторе. А школа-интернат в восьми километрах... — жаловалась она. — Зима, лес. Волки! А учиться надо! Я — дома, дети — там... А время какое было! В интернате у каждого ребенка свой чугунок. Картошка, лук, сало баранье... Когда уйдут на урок, нянечка все чугунки ставит в печь. Но ведь дите! То чугунок опрокинет, то возьмет не свой. Забудется... Вам не приходилось?

Шивене поднялась, сделала несколько шагов к окну. Старушка осталась сидеть — худенькая, жалкая, похожая со спины на съежившегося неловкого подростка.

Они разговаривали в пустом кабинете пункта охраны порядка. За окном раскинулась панорама зданий. С шумом проносились по проспекту Космонауту троллейбусы.

«Действительно ли злой рок по какой-то причине обрушивает все беды на одних, — подумала Шивене, — а других освобождает от этих бед с самого детства для удач и восхождения?»

Ее собственное детство было другим. Можно назвать его благополучным. Дружная семья, отец не чаял души в жене, в детях. Ни одной напасти... Да! Боялась кота! Но потом и его полюбила. У кота было две слабости: он мог часами заниматься собой, лежа на диване или в кресле, и еще любил в жаркий день спать в тени помойного ведра у террасы.

— ...Я то на скотном дворе, то в поле. Потом еще караулить взялась. Денег нет. Правда, соседи помогали... Однажды ушла в лес. Топить надо: зима! Наказала детям: «Смотрите за коровой! Загубите теленка — я вас!» А они — малыши... Босые выбегут во двор, посмотрят на корову — и сразу в дом. Заигрались. Выскочили — а теленок уже лежит, замерзает, пар почти не идет. Тяжелый оказался, большой. А они в одних платьицах, босиком. Одеваться некогда... Перемерзли. Все-таки переложили на половик, втащили в избу. Теленка спасли и сами не заболели. Болеть уж потом начали, в городе...

— Первый муж ей изверг попался, — сказала она как давно обдуманное. И сразу успокоилась.

— Отец Геннадия? — уточнила Шивене.

— Да. Оливетский. Тут больше я виновата: не распознала. Вернее, распознала, да поздно! Хотела ведь, как лучше дочке... она сделала ударение по-белорусски, на последнем слоге. — На свадьбу расстаралась: десять петухов забила. Всех белых, без единого пятнышка. На счастье!

— Плохо жили?

— Не пара они. И зачем надо было ей жизнь портить? Взял бы по себе и жил!

— Пожалуйста, объясните.

— Всё напоказ, для людей... А души нет! Одна жестокость... Даже сына не любил! При гостях гладит, а как отвернутся — двумя пальцами, как щенка, за шею и через комнату — на кровать. При мне было! А сам разговаривает с гостями. Им-то из коридора не видно. Мы с Ольгой во все глаза смотрели, чтоб Геннадию чего не сделал... Ребенок не нужен ему был! Не с руки... Связывал. Иной раз посмотрит на него, а в глазах такое!.. Вы поговорите с Олиной подругой, с Доминиките, она знает!

— У вас здесь есть родственники, в Вильнюсе? — спросила Шивене.

— Двоюродный брат был. Зубы вставлял. На дому... Я и переехала с хутора к нему вместе с детьми. Хозяйствовала. Он один жил, инвалид. Как умер, я и осталась в его квартире.

— А как у других детей жизнь сложилась?

— У старшей — ничего. Сейчас в Москве. Учительствует. Вторая дочь в милиции, в Паневежисе. А сын... И ему с женитьбой не повезло. Сейчас с ними живу. Скандалы, драки. Ребенок у него тоже... В пору самой уйти. Зато как я радовалась, когда Ольга во второй раз замуж вышла.

— За Паламарчука?

— Да. Он ее никогда Ольгой не назвал... — голос старухи дрогнул. — Только Олечкой! И Геннадий при нем ожил. Ребенком себя почувствовал. А то все только просил: «Мама, тише! Папа, не надо!..» А этот спокойный, трезвый. Больше, правда, молчит. Но подбить парню ботинки или подшить — только сам. И в школе уважают — не посмотрели, что отчим, выбрали в родительский комитет. Поэтому Геннадий и тянулся...

— Оливетский приезжал к сыну?

— Этот? Был недавно.

— А зачем?

— Из-за денег! Как же... Когда чего решит, тут не остановишь. Через мертвого отца переступит!

— Что он хотел конкретно?

— Конкретно? Чтоб Ольга от алиментов отказалась. Он, видишь ли, на машину копит. Деньги нужны. Да вы поговорите с Доминиките. Она знает!

— ...Я считала, что встреча с любимым человеком у меня произойдет в читальном зале. Могла даже описать, как это будет. — Доминиките улыбнулась, но улыбка ничего не внесла в крупное лицо с маленькими черными глазками, с толстым вздернутым носом. — Он посмотрит в зал и заинтересуется. Кто там, в углу, подальше от шумных компаний, ненакрашенная, всегда в скромной блузке с галстучком. А это — я!

— Кофе хотите? — предложила Геновайте.

— У вас найдется? — Доминиките явно обрадовалась. — Я — типичная кофеманка.

— Растворимый. Отечественный, индийский? Что предпочтете?

— Лучше отечественный.

— Отлично... — Шивене достала чашки, поставила на стол сахар. — Ну, а что он? Так и не пришел?

— Может, не дошел до угла, куда я забивалась. Мои сверстницы поступали по-другому. Назначали свидания прямо в читальном зале, флиртовали, курили в коридоре и исчезали. А я оставалась до закрытия. И никого не тревожило: как она там едет одна через весь город...

Шивене взглянула на нее с сожалением: «Невыразительное лицо... Его не украшает даже живое выражение искренности! Видно, что-то не учел поэт, когда задавал себе вопрос, что такое красота: «Сосуд, в котором пустота? Или огонь, мерцающий в сосуде?» Огонь налицо, а сосуд... Форма, видно, не менее важна, чем содержание...»

Она выключила кипятильник.

— Мне воды чуть-чуть... — попросила Доминиките. — На самое дно! Спасибо.

Она медленно отходила от темы, которую Шивене затронула ненароком, уточняя ее фамилию[7]. Темы женского одиночества, безбрачия.

— Вы видели девчонок из Балтупяй, когда они идут на танцы? — спросила вдруг Доминиките.

— Нет, признаться...

— Каждая во-о-от с такой сигаретой. В комбинезонах. На каблуках. Длинноногие, резкие. Разве мы такие были? А разговорчики?! Прямо моряки, месяцами не знавшие берега...

— Я думаю, тут есть и поза.

— Конечно, поза тоже присутствует... Так вот. Мы часто гуляли вместе, — она предупредила вопрос. — Я, Ольга — тогда она была еще Желнерович — и Оливетский. Потом он уехал с родителями. В Шауляй. Забыли о нем. Вдруг является и предлагает Ольге руку и сердце, — Доминиките сделала несколько частых мелких глотков. — Восхитительно! — она отставила чашку. — И представьте: Ольга согласилась. Стала готовиться к свадьбе. Быстро, скоропалительно. Брак этот считали неудачным. По крайней мере ее друзья.

— Почему?

— Оливетский еще до свадьбы позволил себе несколько нетактичных выходок. Устроил «проводы холостой жизни» — уехал в Тракай с другом и двумя сомнительными особами. Мы отговаривали Ольгу от брака, но...