Заканчивая дело, Агафонов решил еще раз побеседовать с подследственным.

Бельский изменился за это время. Во всяком случае уверенности и наглости в нем уже не осталось. Раскаяния, правда, тоже не появилось. Он сознавал, что бесславно проиграл в борьбе с более сильным противником, досадовал, что не удалось вывернуться, и даже искренне зауважал следователя, оказавшегося умнее и сильнее его, но чувства вины не испытывал. Окажись Бельский сейчас на свободе, он пошел бы прежним путем. Не сразу, конечно. Отдохнул бы, пришел в себя, проанализировал прошлые ошибки и снова, но уже осторожнее, изощреннее начал бы воровать и обманывать.

— Знаете, Бельский, — сказал следователь, — я все стараюсь понять вас и не могу. Ведь вы неглупый человек...

Бельский серьезно кивнул, соглашаясь.

— Вы должны были предвидеть такой конец. Неужели хотя бы страх перед наказанием не мог остановить вас?

— Есть вещи сильнее страха. Есть вещи, которые помогают преодолеть его. Но вы все равно не поймете меня. Вы тоже неглупый человек, но вы — ограниченны. Вы живете в узком мире устаревших понятий: долг, совесть и так далее. У вас всего два костюма, как я заметил, наверняка одна жена и неблагодарная работа. И вы уверены, что больше вам ничего не надо, что это и есть простое, надежное человеческое счастье. Ведь так?

— Пожалуй, так, — согласился Агафонов. — Лишний костюм, очередная любовница еще никого не сделали счастливым. А что касается неблагодарной работы, то вы на собственном опыте убедились: это не соответствует истине.

— Вы что, всерьез удовлетворены тем, что лишили человека свободы? А как же ваш гуманизм? Молчит?

— Вы — эгоист и собственник, Бельский, если уверены в том, что даже гуманизм должен принадлежать вам одному. Гуманизм — это та же справедливость. Во имя защиты многих он беспощаден к таким, как вы.

— Казуистика. Вернемся лучше к предмету нашего разговора. Да, я собственник. В лучшем, чистом смысле этого слова. Есть многое на свете, чем я страстно хотел бы обладать...

— Например, платиновые запонки с дорогими камнями, перстни?..

— И это тоже, — смело перебил Бельский. Чувствовалось, что разговор его занимает, что он охотно идет на откровенность. Возможно, лишь для того, чтобы убедиться в своей правоте, вновь обрести уверенность. — Но не надо мельчить и передергивать. Я люблю картины старых мастеров, музыку, книги. Мне нравится дремать у камина под уютный стук старинных напольных часов, пить прекрасное вино из дорогих бокалов. Я люблю красивых женщин. Вы, борцы за справедливость, называете это мещанством. А, по-моему, самое страшное мещанство — не понимать прелести всего этого, а потому делать вид, что это вам не просто недоступно, а не нужно, нужны идеалы и спокойная совесть. Что ж, совесть хорошая штука... когда кроме нее ничего больше нет. Она успокаивает самолюбие.

— А если есть все, кроме совести? Это лучше? Неубедительна ваша философия: такие «высокие» помыслы и такие низкие пути их воплощения, как воровство и обман. Что-то здесь не вяжется, согласитесь. И я понимаю, что именно. Эта философия ваша собственная, вы придумали ее лично для себя, для оправдания своей нечестной жизни. В наше время, чтобы иметь возможность наслаждаться прекрасными книгами и картинами, вовсе нет необходимости красть...

— Сейчас, Николай Николаевич, вы посоветуете мне брать любимые книги в общественной библиотеке. Так? По вашему лицу вижу: угадал. Извините, но пользоваться библиотекой для меня то же самое, что брать на время девушку из известного дома, если бы, конечно, у нас это было возможно. Нет уж, я люблю, чтобы книга пахла свежей краской, радовала глаз новеньким корешком, чтобы стояла на полке на своем месте. Представьте себе, кто-то (и не один) мусолил ее до вас, закладывал страницы спичками, оставлял на них жирные пятна... Фу! Я не понимаю такого счастья. Я не понимаю, как можно слушать бессмертную музыку, если кто-то сопит вам в ухо или шуршит шоколадной оберткой! Как можно наслаждаться прекрасным творением художника, когда рядом назойливый экскурсовод бубнит свое безграмотное толкование безграмотной публике! Нет, такого счастья мне не надо. Все эти вещи становятся еще прекраснее и совершеннее, когда принадлежат тебе одному, от сознания, что ты их единственный обладатель.

Следователь рассмеялся.

— Поразительно! Откуда такая уверенность, что сотни лет великие мастера создавали свои великие творения специально для вас? Не велика ли честь, Бельский? Вы разочаровали меня своим примитивным эгоизмом. К тому же дело вовсе не в этом. Ведь вы даже сейчас не откровенны с самим собой. Вы боитесь назвать истинную причину своего падения, объясняете его невинным и, в общем-то, понятным, естественным для каждого человека желанием хорошо и красиво жить, иметь возможность, как говорится, полностью удовлетворять свои не только материальные, но и духовные запросы. Ну, а что же все другие люди? Разве им не хочется красиво одеться? Иметь хорошие вещи? Дарить друзьям и любимым дорогие подарки? Помогать своим старикам и детям? Или у них не бывает долгов, трудностей? Почему же они не воруют для этого? Боятся? Нет. Вы сами признаете, что страх перед наказанием не остановил вас. А что же тогда останавливает их? Только одно, Бельский, — надежные, добрые и старые, но не устаревшие, как вы пытаетесь доказать, понятия: совесть и честь. Поверьте — все на земле держится тем, что большинство людей — честные люди.

Бельский криво, уголком рта улыбнулся, пытаясь выразить презрение.

— И кстати, — добавил Агафонов, — у вас ведь и не было необходимости красть. Все, что нужно для нормальной человеческой жизни, вы вполне могли бы приобрести честным путем.

Он полистал одну из папок с материалами дела, нашел какие-то листки, вынул их и положил перед Бельским.

— Что это?

— Это справка о ваших доходах. Законных. Видите, здесь все учтено. Зарплата у вас была высокая, вы регулярно получали большие премии, ценные подарки. В чем же дело?

— Разный уровень запросов, видимо. Одному достаточно иметь «Школьную библиотеку», другому...

— Бросьте, — жестко прервал следователь. — Какой вы отчаянный книголюб, я знаю. Во время обыска я изучил вашу библиотеку. Она, конечно, прекрасна и дорога. Но безнадежно мертва. В ваших книжных шкафах такой убийственный порядок...

— Что же в этом плохого?

— То, что ни одна книга, кроме тех, в которых вы прятали деньги, никогда не покидала своего места на полке, не была раскрыта ни разу. Это не библиотека, Бельский, — это капитал, запасы про черный день. Ну, и престиж. И так практически во всем. Вы не ценитель прекрасного, каким хотите казаться, вы — примитивный алчный человек, стяжатель. Нажиться любым путем, всеми средствами — вот смысл и цель вашего существования в последние годы. Сколько бы ни украл — все мало, у кого бы ни украл — не стыдно, схватили за руку — есть страх, досада, но нет и, видимо, не будет раскаяния.

Бельский молчал.

— Ответьте мне еще на один вопрос: о каком-таком пятом периоде вы как-то обмолвились на допросе?

Бельский горько усмехнулся.

— Это сугубо личное. Но, не желая окончательно портить с вами отношения, я скажу. К тому же, возможно, это пойдет кому-то на пользу. Придется только вернуться на много лет в прошлое. Не беспокойтесь, вы не услышите длинной повести о моем трудном детстве — я расскажу ее суду, может быть, он примет во внимание эти печальные обстоятельства и сочтет их достаточно вескими для смягчения приговора. — Бельский попросил сигарету и откинулся на спинку стула — это была его любимая поза. — С той поры, как я занял ответственный пост управляющего базой — да будет проклят этот день, — я различаю в своей жизни четыре периода. Первый, самый длительный, — когда я с искренним негодованием оскорблялся на предложение взятки и без сожаления, более того, с глубоким удовлетворением отвергал ее. Второй, немного короче, — когда я делал это с трудом и уже сожалел о том, что приходится выставлять за дверь человека, предлагающего мне деньги за услугу. Третий — я начал брать, когда мне предлагали, и стремительно пришел к четвертому — сам стал требовать...