Дом встречал его смесью знакомых штрихов — в его спальне ни единая деталь не покинула места, даже «уголком» стоявшие подушки укрывались той же самой кружевною кисеей, только в кресле горой поджидали перины. В гостиной, казалось, врос в половицы гарнитур из кушетки и кресел, у окна горделиво дремала старинная арфа. Рауль согревался этим застывшим детством даже более, чем баней, когда вдруг обнаружил пришлые новинки. Он почти удивился — неужто дом способен жить и без него? Разве не должен самый воздух здесь остаться тем же, что в его юные годы? Или навигатор здесь теперь — в гостях?

— Не помню этих гобеленов, — заметил он вслух, ревниво созерцая полотно на стене гостиной. Из ткани летела вперед золотая ладья, а светлоликий герой в одеждах элланского воина стоял на ее носу и решительно прожигал зрителя бровями (глаз было не очень разглядеть). Облик и спутники героя намекали всячески, что это — сам Одизей, царь Итэки.

Матушка как будто стала трепетней — подошла, оттянула чуть сжавшийся край и распрямила морщины на веслах.

— Гобелены увлекли меня несколько лет назад, — пояснила со смущением. — Этот я соткала самым первым.

— Вы?

Гобелен тотчас же предстал Раулю в иных красках. Безусловно, еще не верх мастерства, но как начальный шаг масштабного труда — производил эффект изрядный. Матушке польстило это изумление.

— Вдова одного морского офицера и мать другого не может не находить себя всегда несколько Пенелотой, — призналась Эмма лирически.

Сама она взирала на свой труд не без смущения. Ошибки первых проб теперь тревожили ее глаза, казались так заметны и просты! Однако, в год, что провела за этим гобеленом долгие дни, а порою и ночи, она еще не сумела бы их избежать.

Рауль всмотрелся в облик мужа на носу ладьи и обнаружил попытку ткачихи придать ему портретное сходство с собою.

— Вы мне польстили, матушка, — заметил иронично. — Я даже за штурвалом не гляжусь так феерически. Здесь бы вам выбрать иной образец.

Эмма тотчас подобралась — плоды своих трудов она раскритикует в пух и прах, но только лично! Другим не позволяется мешаться в отношения творений и творцов.

— Не учи меня ткать гобелены, Рауль, — строго сказала она. — как я не посягаю отдавать тебе рекомендации в поступках. И не расспрашиваю, как ты оказался ночью в реке, коль скоро сам не пожелаешь поделиться.

Рауль смиренно примолк — матушка разумна, и отшутиться не удастся, так что тему с купанием лучше не развивать.

На другой стене висела серия иных, не очень крупных гобеленов, составляющих коллекцию — эти были поровнее и не стягивались по бокам. Как видно, южные сказания довольно долго увлекали мастерицу, ибо даже с учетом разности пейзажей и сюжетов, мужей на этой серии нельзя было именовать иначе как «пышнопоножными» и «сребролукими», а женщины были в высшей степени «лилейнораменными».

— Ранние работы, — сказала Эмма сдержано. — Уже намного глаже и плотнее, но я еще искала почерк. Последними довольна куда больше.

Она нетерпеливо провела в столовую и указала на три узких гобелена, протянутых от пола и почти до потолка.

В них южная нега была совершенно забыта — полотном владели белые снега и пестрые хлопочущие горожане. Ткачиха излила на них всю силу своей связи с этим краем, который не покинула бы и за плату, взбреди кому-то в голову ее сманить. Здесь город с высоты полета чайки умещался весь внизу, а верхние две трети были отданы различным темам: на первом полотне их захватило море с внушительными льдинами и спящими в порту колесниками, на втором — по прихоти ткачихи стая лебедей затеяла не по сезону хоровод в полярной ночи, на третьем — кружева исполинских снежинок парили над дымом из маленьких труб.

— Помнишь занятный местный сказ о «мороженых песнях»? — ткачиха с гордостью погладила последнее творение. — С детских лет они не шли из моей головы.

Снежинки в самом деле протянулись из кружащихся внизу девиц: те обозначились совсем уж пятнами, не отличить платков от сарафанов — и все-таки Рауль почти услышал, как они поют.

Однако, и воплотив детскую фантазию, художница и не устрашилась бросить себе новый вызов — теперешний прожект, растянутый на раме у окна под светом, сражал особо, хотя и был готов лишь на треть высоты. Рауль шагнул к нему, приблизив нос.

— Карта Ладии? — узнал восторженно. — В деталях?

Ткачиха отвечала скромно, однако, ее гордость за прожект вполне проступала в глазах и осанке.

— Я начала ее, когда ты написал о переводе на «Императрицу». Вот здесь, — ладонь приласкала нитяную заготовку от низа до середины высоты, — я изображу всю нынешнюю Ладию. Выше — место под ваши открытия. Закончу работу, когда вы вернетесь.

Совесть отметила Раулю, что он неблагодарный эгоист. Как мало вспоминал писать он к матери, когда она так живо принимала каждое движение его судьбы! Что спрашивал одной строкой в конце письма, кроме здоровья? Искренне скучал о ее руках и голосе, когда брал труд о них подумать, но полагал вдову Дийенис доживающей свой век на краю мира. Сыну и в голову не забредало расспросить о том, к чему прилежит ее сердце. Матушка обескуражила порядком — оправилась от пустоты и уже много лет осваивала дивное искусство!

— Вы даже нанесли здесь параллели! — спешно подивился Рауль, пока не слишком уж сконфузился. — Карта настолько точная?

Матушка с довольством улыбнулась.

— Смею верить, что так, хотя ходить по ней, пожалуй, было бы черезвычайно авантюрно.

— Я вышлю вам лучшие карты, какие сыщу! — восхищенный и пристыженный в равной мере, Рауль взялся за реабилитацию. — С ручьями, селами и крепостями всей сегодняшней Империи!

Здесь он безнадежно опоздал.

— Нет нужды — у меня их в достатке, — Эмма небрежно махнула кистью на обеденный стол.

Трапезничать за ним уже не удалось бы — скатерть была снята, и столешница исчезла под разложенною картой. Четыре тарелки прижали углы, на стуле горкою хранился ворох дополнительных бумаг, скрученных в рулоны впечатляющих размеров.

Навигатор навис над столом и с удивлением окинул взором цветной чертеж такого тонкого и точного рисунка, какого сам, пожалуй бы, не раздобыл.

— Не у самого ли надзорщика вы одолжили это чудо?

— Не имею чести быть с господином Нортисом на короткой ноге, — уклонилась матушка от более пространных пояснений.

Эту оплошность любезно исправила Ийя в дверях.

— Лука Ионыч приносит, — доложила она.

За это говорунья удостоилась великого внимания: Эмма глянула сердито, Рауль — с немалым интересом. Определенно, в письмах следовало научиться задавать вопросы.

— Коль скоро вы не пожелаете делиться, матушка… — улыбнулся он.

— Нечего здесь и скрывать, — торопливо означилась Эмма. — Сосед, отставной капитан Лужен, перебрался к нам уже без малого два года. Бывает у меня порой на чай или послушать арфу.

— Каждый Божий день, — секретно донеслось опять от двери.

— Ийя!

— С тех самых пор, как эту арфу от дороги услыхал, — уперто досказала та и на всякий безопасный случай вспомнила себе работу: — Мышеловку под кроватью осмотрю — и можно Рауль-Теодоричу стелить, перины попроветрились.

Навык навигатора против них спасти уже не мог. За дюжиной пиал дымящегося чая, литра киселя и осторожного намека на пору женитьбы он был отпущен почивать — и все-таки неотвратимо утонул в пучине взбитого в четыре женские руки лебяжьего щекочущего пуха.

Порт Арсис, 14 мая, вторник

Слухи о том, что ночью один приезжий навигатор запропал в реке, достигли «Императрицы Эльзы» около одиннадцати. Капитану докладывали, что кто-то видел офицера у моста и слышал плеск, но поднимать галдеж из-за его купания не стали — если мальчишки там ныряют, бывалый мореход уж как-нибудь на дно не ляжет. Однако, вскоре сопоставили — тот будто бы нигде не вылезал, решили от греха спросить на шхуне — тогда команда заподозрила, что дело дрянь.