– О спасибо, господин! – спохватываюсь я, кланяюсь и трясущейся рукой выуживаю монетку из грязи. – Спасибо, здоровья вам, милостивец!

Дядечка удовлетворенно хмыкает и величаво шагает далее.

– Чтоб тебе пусто было, боров, – тихо говорю ему вслед, сунув монетку в карман. Однако! Первый заработок! Ничего себе прогресс – еще утром меня везли на плаху, а сейчас – судя по всему, уже перевалило за полдень – уже перепал какой-никакой грошик.

Есть повод для гордости, да? Эх ты, замухрышка…

Мимо дефилирует модник с лютней. Усики, острая бородка, шляпа с пером залихватски сдвинута набекрень, курчавая челка. Лютик, чтоб меня, точно он. Нет, староват, конечно, видны морщинки, на чуть отекшей физиономии следы возлияний, но всё же. Ну ладно, постаревший и подурневший Лютик.

Окатив меня равнодушным взглядом, менестрель начинает петь, слегка аккомпанируя себе на лютне:

– Та красногривая лошадка

На бедных рыцарей так падка,

что дарит… но не сердечное томленье,

не страсти нежной грусть,

и не слова любви из робких уст.

А только выбитые зубы, носы

расквашенные, потерянную честь…

И что в ответ кричим мы

Обиженно зализывая раны?

«Вот, глядите – дьяволица, порожденье тьмы…

Ату ее! Ставим капканы!»

Ну а что, думаю, всё правда. Молодец менестрель, хоть один с башкой, хоть и качество его творения, мягко говоря… Но что-то мне подсказывает, что мужик лукавит – стихоплет, как никак, а поэты, музыканты, блогеры, прочие бездельники – все такие, им лишь бы хайпануть на теме.

Как по мне – никчемный народец. Встречалась я с одним таким, рокером, гитаристом и занудой. Всё время надоедал: «гляди, Насть, какой классный риф сочинил! Послушай, Насть, солягу, только придумал! Послушай! Зацени! Ну как, драйвово?» Дерьмово, так и хотелось сказать ему. Целыми днями бренчал, сидя дома, гонял в «Доту» и залипал в телефоне. Вот и вся его карьера. Пошел он к черту! Антоха и тот был лучше.

– Ладно, – бормочу, провожая взглядом псевдо-Лютика. – Я с тобой еще познакомлюсь. Чую, не простой ты фрукт, поэтишка засратый. Красногривая лошадка, значит? Ну-ну…

Кроме менестреля, подмечаю в толпе еще пару ребят, неприметных с виду. Стоят в сторонке, поплевывают, вроде маются со скуки. Но время от времени к ним подбегают мальчишки, что-то им суют. Вот и мафия тут как тут. Думаю, первым делом надо заиметь контакт с ними. Другого варианта нет – я тут преступница, значит надо залечь на дно, а там можно разузнать что почем. Где искать подлеца Горацио, и кто он такой вообще. Да и как тут что устроено, чем живет народ. Это вам не универ, где в случае чего мама прибежит, и, пользуясь авторитетом кандидата наук, уговорит пышущую яростью деканессу Марину Павловну – Марин Палну, Мар Палну или просто Палну, – понять и простить непослушную дочурку, в очередной раз вляпавшуюся в передрягу, связанную с мальчиками. Как там у менестреля? Обиженно зализывают раны? Вот-вот.

Здесь ты, Настюха, сама. Работай кулаками и умом. Нет, наоборот – лучше все-таки умом, а кулаками только когда иного выхода нет.

И тут, наконец, высматриваю в толпе подходящего юношу. Всё как надо: с меня ростом, худоват правда, но главное что в штанах до колен. Правда болотного цвета, но сойдет, ничего. Дополняют образ белая рубашка, алый галстук, затейливо повязанный на шее, коричневая жилетка с вышивкой, кожаные штиблеты[3], рапира и черный бархатный берет, правда без пера, ну да ладно. Перо не проблема, найдется.

И еще на поясе, кроме рапиры, кошель. Мажор-идеалист решивший, видимо, поискать приключений.

– Беру, – потираю я руки, следуя за ним. – Заверните мне, только без мальчика, пожалуйста.

___________

[1] Д. Джойс, «На помине Финнеганов», кн. 1, гл. 1, «Смерть от падения» (перевод А. Рене).

[2] Ландскнехты – немецкие наемники эпохи Возрождения. Славились чрезвычайно украшенной и вызывающей одеждой.

[3] Кожаные штиблеты – в данном случае: обувь из сукна, полотна или кожи на пуговицах сбоку, плотно облегающая ногу и доходящая до колена. Изначально штиблетами звались кожаные или суконные гамаши.

– Господин, подайте грошик несчастной калеке, – канючу я, шлепая за жертвой, – смилуйтесь, господин, не ела три дня... И детишки голодные...

Насчёт детишек, конечно, загнула. Что называется, вошла в роль. Но ради дела на что только не пойдешь. Парнишка, стараясь не оборачиваться, говорит сквозь зубы:

– Отстань! Иди отсюда! Отстань, говорю!

Когда мы равняемся с заветным закоулком, я бесцеремонно хватаю его за штанину, придерживая, чтоб не убёг ненароком. Одновременно озираюсь – никого. Только я его собираюсь скрутить, как негодник достает из спрятанной под мышкой кобуры маленький кинжал. Точнее, стилет[1]. Взмахивает им, наивно полагая, что я испугаюсь. Кто-нибудь другой, может, дал бы деру, но не я. Наоборот, такие штучки мне нужны. Люблю кинжальчики, заточки, финки, все такое. У меня дома даже небольшая коллекция есть. Все, с кем я дружу – а это на девяносто процентов парни – знают, что лучший подарок Настьке – это какой-нибудь красивенький ножичек.

Выпрямляюсь, перехватываю руку с оружием, заламываю, и, затыкая рот парню, чтоб не поднял лишнего шума, тащу на место преступления, еще разок посмотрев, всё ли чисто. Обращаю внимание на менестреля, вальяжно шатающегося поблизости и распевающего скабрезные частушки, но он вроде как не просек, так что продолжим.

Припечатываю несчастного к стене, скидываю шляпу, приставляю стилетик к горлу. От изумления и страха у малого глаза чуть из орбит не лезут.

– Вижу, признал, – говорю ему. – Да, это я, рыжая бестия. Надеюсь, ты понимаешь, что надо соблюдать тишину?

Парнишка трясется, как осиновый лист.

– Кивни что ли, а то непонятно, дошло до тебя или нет.

Судорожно кивает. Ну, прямо как маленький мальчик, сейчас штанишки намочит.

– Если будешь делать всё, что скажу – уйдешь цел и здоров, понял? Скажи: понял.

– Понял, – лопочет он.

– Отлично. Теперь давай, раздевайся.

– Че… чего?

– Я тебя граблю, «чего»! Мне одежда твоя нужна. Вся, вплоть до трусов. Дошло? И пошевеливайся, время идет. А то зарежу. Чик под лопатку! Знаешь, как больно? Так что, сладенький, слушайся меня и выполняй требование. Одежду ложи вот на бочку. И кошель туда же. О! Точно! Деньги на бочку, ха-ха! Да не волнуйся ты так, маменька с папенькой тебе новые купят.

Парень оказывается каким-то квелым. Пришлось отвесить пару оплеух, чтобы не дай бог в обморок не упал. Подействовало. Когда стянул рубашку, обнажились кожа да кости.

– Ой, а что ты такой хлюпик? – не выдерживаю я. – У тебя тело, дружочек, как у моей сестренки. Ух ты бедненький мой! Ты продолжай, продолжай – добрая тетя не обидит.

Пока он раздевается, я быстренько стаскиваю с себя нищенское хламье, затем и платье. Обращаю внимание на панталоны. С кружевами и – о боже, какой кошмар! – с разрезом в интересном месте, чтобы посикать не снимая. Более убогое нижнее белье трудно вообразить. Интересно, кто меня, бесчувственную, переодевал в казематах? Неужто стражники? Небось облапали всю. Бррр! От одной только мысли дурно становится. К черту панталоны! Снимаю и остаюсь пред жертвой в чем мать родила. Реакция парня, конечно, забавляет. Он вытягивается так, словно узрел чудовище, жмурится, и бормочет молитву. Набор слов, что-то о каком-то Табе, о черноокой Уйнне, что укажет путь. Не могу удержаться, чтоб не постебать напоследок мальчика.

Хватаю его за шею, касаюсь кончиком стилета щеки.

– Скажи, я красивая? Красивая или нет? Не слышу!

– Красивая, – с трудом выдавливает он. Коленки дрожат.

– Очень красивая?

– Да, – чуть не плачет он.

Я его целую. В губы. Говорю:

– Прости, парень, но так надо.

И вырубаю его. Поддерживаю беднягу, чтоб в грязь не окунулся, сажаю на расстеленный плащ.

Всё, дело сделано. Одеваюсь. Отлично! Шмотки прекрасно подошли, даже штиблеты сидят как влитые. С пряжками, моднючие. Класс! Только с шевелюрой проблемы, пришлось спрятать под рубашку. Выбегаю, довольная…