– Кто нас будет ждать?

– Могу точно сказать, что «кормчий».

– Ага, понятно.

Молчание. Подмечаю, что Колбаса ведет себя неестественно сковано. Даже для себя самого. А, да ладно, я его не очень хорошо знаю. Вот Петур в поряде. Он всегда в моем присутствии чувствует себя будто не в своей тарелке. Робеет. Нецелованный парнишка.

– Как ты выбрался, Петя? – интересуюсь, растянувшись на соломе.

– Да никак, – отвечает он. – Пока сидел, думал-гадал, подъехало несколько всадников с гербом графа и начали переругиваться со стражей барона. Тут и гвардейцы князя встряли. Чего они там не поделили, не могу сказать. Вижу – кареты гостей разъезжаются от греха подальше, ну, я подумал-подумал и тоже дёру. Хотя, вроде как до схватки не дошло.

– А карета где?

– Оставил в условленном месте, в лесу неподалеку, и к Чошу. Вот и всё.

– Ну и хорошо. Я что-то устала, мальчики. Если засну, толкните меня.

Меня правда неудержимо тянет спать. Сказались волнения последних дней, да и в ночь перед ограблением спала совсем плохо, ворочалась.

Кажется, глаза прикрыла на минуту. Вскакиваю, гляжу – лесная опушка. Колбаса смотрит на меня.

– Что такое, милок? – потягиваясь, спрашиваю у него.

– Прости, Лео, – чуть не плачет он. – Прости, я вынужден был… Приказ «кормчего», сама понимаешь. Как не выполнить? А то ведь мне кранты… Прости, Лео, прости, молю тебя! И тебя, Петур, прошу простить. Ты ж мне как брат! Мне век в аду гнить, понимаю! Простите, ребята!

С этими словами Колбаса соскакивает с телеги, бросается наутек и скрывается в чаще.

Затем оттуда выходит примерно двадцать вооруженных до зубов головорезов с псами на цепях. Псы выглядят как настоящие исчадия ада – огромные, черные, глаза кроваво-красные, с пастей, полной острых клыков, капает слюна. Да и бандюки совсем не чета толпе аляповатых модников с гульфиками между ног, которые гонялись за нами по всему замку.

Петур, видно, не в курсе, кто это. Разинул рот. Дрожит.

– Ну что, Петька, – говорю я с грустью. – Как жопой чуяла, кинут!

Прихожу в себя и первое, что чую – вонь. Как в общественном сортире, только с примесью того самого тухлячка, сопровождавшего желтый дым и еще чего-то такого. Самое настоящее богатство гнусных запахов. Грустно потрескивает факел, вдетый в железный обруч на сырой кирпичной стене, давая какой-никакой свет. Факел освещает убегающие вверх стесанные от времени ступеньки. Уродливой кляксой темнеет крупный замок на массивной решетке.

Темница. Прелестно! Лежу на гнилой соломенной подстилке, в том же крестьянском платьишке. Порядочно изгвазданном в грязи. Всё тело ноет и болит. Вот сейчас сполна я ощущаю все синяки и царапины, полученные во время ограбления. Пусть я в дерьме, но не то что вставать, даже шевелиться в лом.

Постепенно глаза привыкают к темноте и я осматриваюсь получше. Я в клетке примерно четыре на четыре метра. Нога скована колодкой, цепь достаточно длинная, чтобы передвигаться, что дает мне сродство со злой собакой на цепи. С обоих сторон такие же клетки и в них тоже узники. Спят. Или без сознания. Судя по сопению и силуэтам, мужики.

Судно в углу для отправления нужды и кувшин, где должна быть вода. У решетки валяется мятая жестяная миска с остатками какой-то каши. Кашу доедает крыса. Она смотрит на меня своими крохотными черными глазками-бусинками, нюхает миску и не спеша удаляется. Я бы даже сказала, удаляется с чувством собственного достоинства. Вроде как давая понять – вот ты здесь никто, рабыня, а я – свободна, как ветер. Захочу, харчи твои съем, захочу, нассу тебе в кувшин, или кусну в бочину, заразив чем-нибудь таким, гадким. Отчего ты сдохнешь.

Ах ты, мелкая тварь! Кидаю в нее камушек, промахиваюсь, но крыса исчезает.

В горле так пересохло, что я, превозмогая себя, дотягиваюсь до кувшина. На дне что-то плещется, но при этом так воняет, что жажда пропадает вмиг. Плюс, по кувшину ползают муравьи.

Боже, вот так итог! Что называется, из огня да в полымя. Так, Настька, первым делом соберись с мыслями. Разложим все по полочкам.

Что мы имеем: плен фиг знает где; как я сюда попала, помню очень смутно; кто меня кинул, догадываюсь. Что будет со мной далее, неизвестно. Итог – от чего ушла, к тому пришла. Неутешительно. За такой короткий срок пройти путь от плахи до пирушки с князем. И вот, опять на дне.

Как же пить охота! Беру миску и стучу по полу.

– Эй, кто-нибудь! – кричу я. – Дайте воды, мать вашу! Пить хочу! Эй!

Но мой шум всего лишь приводит в чувство мужика слева. И это Петур.

– Опа! Петька! Тебя тоже замели?

– Лео! – Петур вцепляется в прутья. – Где мы? Почему мы здесь? За что? Что с нами будет? В чем я провинился?

– Так, так, погоди! – прерываю я поток его полных отчаяния вопросов. – Не всё сразу. Давай по порядку. Значит, доехали мы до опушки, там нас встретили типы с псами. Колбаса, поганец, дал дёру. Подлец, ему за кидалово воздастся, зуб даю! Мог бы и намекнуть, что нас ждет. Трус. Дальше как в тумане. Вроде там был Бун. И Рейшо тоже. Во всяком случае, в голове у меня сидят его фразочки, не знаю, в мой адрес, или нет. Он всё приговаривал: «какой замечательный образец!», «какое славное тело!» Что-то такое. А еще помню, как ты причитал. «Хозяин, да за что! Хозяин, простите!» Было дело? Меня отчего-то вырубило, но я так подозреваю, это Илио постарался. А ведь сколько по нашу душу наемников нагнали! Мне, если честно, прямо льстит. А ты чего скажешь? Эй, Петя!

Петур глядит на меня невидящим взглядом, а потом в смятении забивается в дальний угол. Слышу его всхлипы. Ну что за нюня! Мужики такие впечатлительные.

– Петро! – впериваю в него свой самый суровый взгляд, но его не никак пронимает. Да и проймешь тут. Кто я есть? Драная лохушка. – Петенька! – не оставляю попыток достучаться до парнишки. – Ну хватит, соберись! Давай поговорим, мне ведь тоже тошно, не только тебе.

Какое-то время спустя его немного отпускает и он, запинаясь, говорит:

– Там был «кормчий». Он нас… заставил спать. Он умеет.

– Гипноз, что ли?

– Гип… что?

– Ничего. Так, что еще скажешь?

– Помню только его слова, обращенные к тому алхимику. Алхимику господина Блуда.

– И что Бун ему сказал?

– «Кормчий» сказал, что выполнил то, о чем его просили. Теперь черед платить по счетам.

Я мигом свирепею. Беру кувшин и хвать его о решетку. Разлетелся на кусочки.

– Предатель! – рычу я. – Ну он у меня поплатится, сучий потрох! Клянусь, придушу кровопийцу!

Сверху скрипит дверь и подземелье спускается грузный смурной дядька со связкой ключей на поясе. Он по-медвежьи топает, берет факел, светит, подслеповато щурясь.

– Чего уставился? – огрызаюсь я. – Дай воды.

– Ты разбила кэ-кэ-к-кувшин, – гудит он, заикаясь.

– Ничего страшного, принеси новый. И воды налей посвежее.

– Разбила кэ-кэ-кэ-к-кувшин, – повторяет он с тупым выражением лица.

– Новый принеси.

– Ра-разбила кэ-к-кувшин.

– Тебя заело, что ли? Новый принеси.

– Но ты ра-ра-раз… била…

– Достал! Иди отсюда, дурак!

Дядька какое-то время смотрит то на меня, то на Петура, затем, ни слова не говоря, разворачивается и уходит. Еще через пять минут возвращается в новым кувшином воды.

– Ой, спасибо! – говорю я, но ублюдок демонстративно выливает воду на пол. Половину оставляет, но кувшин ставит вне моей досягаемости.

– Вот в-вода, – говорит он и начинает будто задыхаться. Я грешным делом думаю, что у него эпилептический припадок, но это он, оказывается, так смеется. Никогда не видела более уродливого смеха. Повеселившись вволю, надсмотрщик степенно удаляется.

Я сдерживаюсь. Ни к чему ссорится с надсмотрщиком. Лучше я его удавлю, когда освобожусь. Если освобожусь.

Вот же садюга! Дай только добраться до тебя, урод!

Нет, мелькает мысль, эдак я ни к чему хорошему не приду. Надо держать себя в руках. Не давать себе ни раскиснуть, ни ярится бестолку, как пойманной в банку осе. Побеседуем пока с Петуром.