Официант кивает и исчезает. Незнакомец поворачивается ко мне. Взгляд его черных глаз так пронзителен, что я буквально ощущаю себя голой. Поплотней запахиваю косуху и спрашиваю, недовольно поглядывая на улицу:
– Я не расслышала ваше имя.
– О простите великодушно! – спохватывается он. – Горацио.
– Горацио? Иностранец?
– Можно и так сказать.
– Понятно. И чего тебе надо, Горацио?
– А вы разве не откроете мне свое имя?
– Нет.
– Нет? Почему?
Но прежде чем я успеваю раскрыть рот, он мягко кладет палец на мои губы и говорит:
– Позвольте, я угадаю? Анастасия, верно? Анастасия Романовна.
И почему мне кажется, что меня только что поцеловали? Прикосновение было настолько чувственным, что я, верно, становлюсь пунцовая, словно девица на выданье. Но меня так просто не возьмешь и я тут же огрызаюсь:
– Если это такой съём, то не пошел бы ты, друг Горацио, куда подальше!
– Вы меня обижаете, Анастасия Романовна. Разве я похож на…
– Извращенца? – запальчиво перебиваю я. – Еще как похож!
– Ох и несносная вы барышня, Анастасия Романовна. Экая грубость!
– Грубость? А куда ты пялишься, скажи на милость? Я же вижу, не слепая.
Горацио и правда не сводит с меня глаз. С моих округлостей в том числе.
– Когда я вижу красоту – я смотрю, – начинает он. – Ибо далеко не каждый день позволительно узреть столь чудный образ, Анастасия! Ваши роскошные кудри цвета вечернего солнца в лесистой долине, не тронутой цивилизацией; ваш до умопомрачения притягательный лик, с коего еще не сошла спелость юности; и тонкий стан, и горделивая осанка, взгляд, полный достоинства, упругие…
– Может, заткнешься? Люди уже смотрят. Пей вон свой кофий и проваливай. Или уйду я.
Но не тут-то было. Горацио, похоже, завелся.
– …прелестна, – декламирует он, – в свет облечена
Своей красы. Глубокие глаза –
Как в бездну темной ночи два окна,
Когда свод неба раздробит гроза;
Туманит ум – так дивно сложена,
Светлы улыбки, пылают жаром локоны ее;
И громкий голос, как любовь, звучал
И к чуду новому всех призывал[2]
Я не выдерживаю и смеюсь.
– Да, так меня еще не клеили. Но тебе ничего не светит, папаша. Слишком ты стар. Хотя…
Я прищуриваюсь, оценивая его. А неплохо сложен – это заметно даже через пиджак. Приходит шальная мысль: может, отомстить Антохе? Но Горацио резко обрубает концы.
– О нет, чаровница, – говорит он, неожиданно посерьезнев. – Я здесь не за этим.
– Зачем же еще?
– Позвольте, Анастасия Романовна, представить род моих занятий – я волшебник. Демиург, если быть точнее.
Что-то новенькое.
– Но что же вы молчите, Анастасия? Скажите же что-нибудь!
– А что сказать? – пожимаю плечами.
– Полагаете меня сумасшедшим?
– В точку.
– Полагаете, что если сумасшедший не хочет переспать с объектом вожделения, – задумчиво продолжает он, – то, может, он какой-нибудь псих, возбуждающийся от смеха девиц, коим читает стихи, верно?
– Прямо мысли мои читаешь. Иди уже отсюда, Горацио.
– Э нет, Анастасия, я не зря вам прочел стишок…
– Шелли, – перебиваю я. – Я вовсе не такая дура, как ты думаешь. Это поэма Шелли о ведьме из Атласа.
«Странное совпадение! – мелькает мысль. – Опять ведьма. Намек? И чего все ополчились – ведьма, ведьма?»
– Что вы, что вы! – взмахивает он руками. – И в мыслях не было обидеть вас. Я знаю, что вы, Анастасия, весьма образованная девушка, знакомая и с Шелли в том числе. Скажу по-секрету, он, кстати, был тем еще бабником. Говорил я ему, да и Эдварду тоже – не плывите вы в этот чертов Ливорно, ни к чему хорошему затея не приведет, и вот видите – как в воду глядел[3]. Простите за каламбур. Как в воду глядел… хе-хе…
Настораживаюсь.
– Кто именно был бабником?
– Перси, конечно же, я о нем.
«Точно сумасшедший».
– Зря вы так думаете.
– Как «так»?
Горацио вздыхает, отпивает кофе, аккуратно ставит на стол и говорит:
– Я знаю кто вы, Анастасия. Знаю о вас всё. Абсолютно всё. Слышу ваши мысли. Знаю, чем вы занимались вчера вечером. Сказать? Вы посещали бабулю. Премилая старушка, кстати! И читали ей книгу, очень интересную книгу в каком-то роде. «Finnegans Wake» Джеймса нашего Джойса. В недавно вышедшем переводе[4]. Ваша бабуля уже плоха, не так ли? В последнее время прикована к постели, но язык ее так же остёр, как и прежде, и переводчику досталось! «Ох, Сережа, Сережа[5]! – всё вздыхала она. – Почему же ты так и не взялся за последний шедевр Джойса? Почему отдал на поругание каким-то словоблудам?»
У меня отвисает челюсть.
– Вообще-то, – продолжает Горацио, будто и не замечая моего изумления, – последний, в кавычках, «шедевр» Джеймса – это результат, скажем так, некими злоупотреблениями. Проще говоря, он много общался с кое-какими моими друзьями. А я предупреждал его, просил: «Джеймс, дорогой друг, тебе бы поостеречься!»
– Да что ты тут мне плетешь! – взрываюсь я. – Ты что за фокусник такой, а? И с Шелли ты знаком, и с Джойсом тоже, в башку мою залез! Да я тебе шею сейчас сверну!..
Пытаюсь вскочить, чтобы врезать иллюзионисту, или кто он, по слащавой морде с целью стереть самодовольную ухмылку, но не могу сдвинуться с места! Как приросла, блин. Прикипела к стулу и пышу яростью, точно драная кошка. Пот так и струится. Горацио, тем временем, спокойно допивает кофе.
– Я к тому, Анастасия Романовна, – говорит он, – что раз я разговариваю с вами, то отнюдь не зря. Не кипятитесь, прошу вас. Ваши, бесспорно, полезные навыки тут вам не помогут. Давайте поговорим как цивилизованные люди, не привлекая излишнего внимания. Идёт? Я даже угощу вас бокальчиком вина, для успокоения. Официант! Еще кофий, и что-нибудь из красного полусладкого, на ваш выбор.
Одним махом проглатываю вино. Плевать какое, главное отойти.
– Безусловно ваш достопочтенный родитель привил вам необходимое умение. – Велеречивая манера Горацио всё больше раздражает, но я молчу. – Но давайте начистоту: так ли оно важно, это ваше умение? Так ли важны ваши познания в литературе, или филологии в вашем альма-матер? Ничего, кроме скуки, науки в вас не вызывают. Недалек тот час и вы растаете, словно прохладный ветерок в зной. Но встретив вас, я тут же подумал: «Она достойна большего!» И вы действительно достойны, Анастасия Романовна. Даже фамилия ваша об этом поет: Сапфирова! Только вслушайтесь в эту поэзию слов: Анастасия Романовна Сапфирова! Волшебство, бесценная моя, заключено не в чем-то, а в словах! И я подарю вам мир! Новый, сияющий, где вы сможете раскрыться сполна. Где ценят слова и ценят красоту! А здесь вас ждет только уныние. Здесь вы быстро завянете, Анастасия, чего я просто не могу позволить. Но! – выбор за вами. Если согласитесь, то…
Горацио поднимает трость и выразительно трясет ею. Что значит этот жест, я не понимаю.
– Налейте еще, – вздыхаю я.
– Разумеется, – отвечает он, наполняя мой бокал. – Хорошим вином человека не испортишь.
– Допустим, я тебе поверю, – начинаю рассуждать, выпив вино. – А как же мама? Папа, наконец? Да и сестренка тоже, пусть она та еще заноза в заднице. Как я брошу их? Они же будут искать меня! Как я уеду, вот так, с бухты барахты, да еще с кем? С неведомым щеголем, льющим мне, дурехе, мед в уши. Отвезешь меня в Голливуд, да? И я буду сверкать в платье с блестками в огне рамп, и Джонни Депп будет целовать мне руки? А на деле – я буду всего лишь какой-нибудь экскортницей, отсасывающей хер у потного жирдяя. Нет, уж лучше пусть я завяну, как ты говоришь.
Хватаю бутылку и наливаю еще.
– Вы меня не поняли, Анастасия, – усмехнувшись, отвечает Горацио. – Я не сутенер. Я – демиург. Творец видимого и невидимого. Насчет родственников не беспокойтесь – вас тут же забудут, словно вы и не существовали здесь, в этом измерении. Зато там, куда я вас отошлю, вы раскроетесь так, что вас будут помнить вечность. О вас будут слагать легенды – все задатки для этого имеются. Ну же, Анастасия, решайтесь. Решайтесь же!
