– Я следила за вами! – горячусь я, и добавляю, уже спокойней: – Но видно, плохо.

– Это всё, конечно, хорошо, но ты действительно думаешь, что он, – Чош пинает дохлятину, – был заражен?

– А вот ты мне скажи – много ты видел таких медведей? Это же оживший труп! Вон, смотри, сколько в нем опарышей! Ну или был на последнем издыхании.

– М-да, ты права, – задумчиво погладив подбородок, говорит Чош. – Вот же засада-то! Ежели и зверье тоже подверглось этой участи, что ж дальше будет? А, Лео?

– Я бы сказала, но не хочу настроение портить. Ни себе, ни вам. Предлагаю уйти отсюда подальше, найти место для ночлега. А чтобы не было так грустно, можете вспоминать как одолели в честном бою лютое чудище, а наградой вам была нагая дева, купающаяся в реке.

– Всё равно как-то невесело, – уныло говорит Чош, засунув топорик за пояс и водрузив на голову морион.

Отправляемся дальше. Молча. Как бы ни были привлекательны наши юные обнаженные тела, тревожные раздумья одолевают. Кроме Пегого, естественно. Он весел и бодр.

– Всё-таки, – прерывает тишину Чош, – у меня не укладывается в голове: очертя голову кинуться на чудовище и при этом панически боятся лягушек. Как такое возможно, Лео?

– Тебя действительно это интересует?

– Да не так что бы… Просто я думал, что после этого… ну ты понимаешь! После твоего, как ты там назвала-то? Перерождения – вот. Думал, что ты ничего не боишься.

– Я тоже так думала, – признаюсь я. – С пеленок боюсь всяких таких скользких тварей. Но если честно, меня радует, что я сохранила эту фобию.

– Один момент, Лео: что такое фобия?

– Страх. Так зовутся страхи, от которых мы не можем избавиться. Специфический иррациональный страх, если по-науке. Так вот, я рада, что у меня есть это.

– Странно слышать это. Не желаешь признаться, почему?

– Потому что это свидетельствует, что я человек.

– Для тебя это так важно?

– Очень важно. А вот ты боишься чего-нибудь?

– Хм… не знаю. Никогда не задумывался об этом.

Вскоре, уже затемно, мы замечаем впереди деревню Осиновая. Лунный свет освещает призрачным светом соломенные крыши крестьянских изб. Мертвая тишина. Ни одного огонька. Из печных труб не вьется дымок. Не лают собаки. Не кудахчут куры.

– Вы в ней были, когда припасы пополняли? – спрашиваю я Чоша.

– Нет, в другой.

– Здесь как будто всё вымерло, – говорю я и сосредотачиваюсь. Так и есть – тут еще остались люди и они прячутся. В погребах, подвалах, домах. Под кроватями, в шкафах. Матери зажимают рты детям, отцы сжимают топоры и молоты, беззвучно шепчут молитвы старики. Их объединяет одно – дикий страх. И везде развешены пучки трав – полынь, чертополох, а также лук с чесноком. Эти запахи трудно не почувствовать.

Самое главное – так происходит каждую ночь.

Не без труда выныриваю из этого многоголосого омута. Сосредоточение плохо именно тем, что так и норовит увлечь тебя с концами. Особенно, когда речь идет о такой сильной эмоции, как страх. За чужими бедами всегда интересно наблюдать.

Чтобы «отрезветь» окончательно, бью себя по щекам.

– Что такое, Лео? – спрашивает Чош, напряженно вглядываясь в темноту кривых деревенских улочек. – Что учуяла?

– Что-то тут нечисто, – говорю я. – Люди прячутся, ждут кого-то.

– Кого, как думаешь?

– Если бы я знала…

– Предлагаю спрятаться и понаблюдать.

– Принюхайся, Чехонте, – предлагаю я.

Чош водит носом и пожимает плечами.

– Ничего особенно, Лео, – говорит он. – Сено, навоз. Самые обычные запахи.

– Тут полным-полно оберегов, – проясняю я. – Либо народ по-привычке отгоняет нечисть, либо старается, чтобы их не почуяли. Не могу сказать с уверенностью, но людям жарко. Они отчего-то укутались одеялами, полагаю, многие зарылись в стога с сеном. Они ждут кого-то, у кого отменный нюх, хотя я могу и ошибаться. И этот кто-то, милый мой Чехонте, будет пострашнее поверженного нами медведя-вурдалака.

– Обойти стороной? – по привычке предлагает Пегий.

– На этот раз я бы согласилась, – говорю я. – Но мы не знаем с кем, или с чем имеем дело. Надо затаиться. Только по ветру, чтобы ветер не донес до этой нюхастой нечисти наши запахи.

– Да, ветер дует нам в спину, – говорит Чош.

– Перебежим дорогу и скроемся вон в той чаще, – показываю я на лесок, вплотную подходящий к лесу. – Оттуда и обзор лучше.

– Добро, – соглашается Чош. – Двигаем.

Но едва мы выходим из леса, как вдруг до нас доносится…

Пение.

– А не спеть ли мне песню?! – отчаянно фальшивя, тянет, по-видимому подзагулявший селянин – соответствующее амбре уже коснулось моего сверхосязания. – О любви! Не порадовать ли забаву? Любушке любой от сердца стихи! Да вот жаль – я ей не по-нраву!

Если честно, я аж испугалась. Не сколько из-за неожиданного появления местного пьяницы, сколько из-за невероятной схожести первых слов, а также мелодии с известным в моем прошлом мире хитом группы «Чиж и компания».

Перефразируя известную фразу – миры тесны.

О любви поет маленький мужичок в меховой, несмотря на теплую погоду, шапке-ушанке с торчащими во все стороны ушами, в драной жилетке на голое и очень тощее тело, что вкупе с неухоженной бородой придает ему весьма комичный вид. Бывалый алкоголик, бездельник и весельчак, думаю я, глядя на то, как он останавливается посреди улицы, и отсалютовав кому-то невидимому (может, луне?), сует в рот длинную тонкую трубку, после чего долго и старательно раскуривает ее, пошатываясь и подпевая про забаву, коей он – вот беда! – не по-нраву.

– Схватим его и расспросим, что к чему? – предлагает Чош.

– Давай, – соглашаюсь я.

Чош с Пегим выскакивают из зарослей и зажав мужичку рот, уносят обратно.

– Ты кто? – интересуемся мы.

– Куй, – отвечает он, снимает шапку и кланяется так, что чуть не падает. – Куёк! Прокукуй мне судьбу, Куёк! Раскупорь-ка первачок, да раскумарь-ка курева! Накукуй мне милого, куманек Куёчек! А вот и прокукую, милка моя! И накукую милого, любушка! Ибо вот он я – Куеван Одитыц Галаполь, седьмой сын, девятый внук, брат, сват, кум, отец, пупец непутевый, туп неуёмный, плевый, мелкий, флявый, балявый, паленой бражкой охмеленный, соломой отбеленный, благой, святой, плохой, дурной, а также баламут, балагур, бормотун, гоготун да добротных титек… э… мять. Да – титьки надо мять и лобзать, я бы даже сказал – муслякать, вот так. До седьмого коленца ку-ку-ку, до…

– Так, ну-ка заткнись! – рычу я на него, но Куй – если его действительно так зовут, будто и не слышит, продолжая свое:

– До крошева, всю судьбинушку! Недаром я Куёк-кулёк, Куёк-царёк, в кусты деваху завлек, конфетой отвлёк, хоп! получился малёк! Куй-малюй, кукуй, милуй, целуй меня, забавушка! Куюшка-гадатель – вон он я!

– Да чтоб тебя!

Куй на минутку утихает, чтобы затянуться, но я не выдерживаю и вырываю у него трубку.

– С тобой всё в порядке, Куёк-кулёк? – начиная терять терпение, спрашиваю я. – Ты слышишь меня?

– А как же не слышать! – говорит он, улыбаясь ртом с единственным уцелевшим зубом, да и тем кривым. – Как не слышать ветер воющий, как не слышать птиц поющих, парящих! Куй-куманек, Куючка-зайчок, серенький бочок…

Влепляю ему пощечину – бесполезно, потер щеку и продолжает как ни в чем не бывало:

– А ведь Куй-не-балуй знает многое! – говорит он чуть ли заговорщицким голосом, подслеповато щурясь явно в поисках своей курительной трубки.

– На, забери! – досадуя, вручаю ему трубку.

– Да, блаженный попался, – вздыхает Чош.

– …Куян-молодец – ему куево-кукуево известно!

– Ну так скажи по-человечьи, гребаный ты насос!

Но Куй, словно издеваясь, подхватывает:

– Пал! глаголет Отрых Старый нос!

– Чего?

– Чавочка чего – скок-поскок… скок-поскок и в норку!

– Да отпусти ты его, в самом-то деле! – говорит Чош. – Надоел!

– Нет, уж пусть будет с нами, – не соглашаюсь я. – Так хотя бы жив останется.