Анекдот, как нередко бывает, отразил целый исторический пласт сознания. Если любопытный слуга — персонаж вечный, то алгоритмы медика и артиста заданы именно ренессансной Европой. Обоим в общении с наготой ближних дозволялось больше, чем прочим смертным; но если врачу лишь по необходимости, то в искусстве общество само себе создало отдушину, своего рода заказник для гимнофилов. Идеологи всех разновидностей, от церковной до марксистско-ленинской, в конце концов пришли к компромиссу с "грязной плотью": та, согласно их заветам, может облагородиться, преломившись через отточенный взгляд маэстро, чей долг — убрать "лишнее". Отсюда выросла вся субкультура артистической богемы, но и в нее ухитрились внести немало усовершенствований питомцы победившего соцреализма.

Иван Ефремов в другой книге описал вернисаж послевоенных лет. Там профессионал объяснял зрителям, отчего так хороша, совсем как живая, одна из скульптур: автор ваял ее по старинке, с настоящей "обнаженки", тогда как большинство коллег затягивает натурщиц в трико. Этот пассаж существует лишь в первом издании "Лезвия бритвы", а из последующих удален (не иначе заметавшими следы агентами тайных сил мирового гимнофобства). Много лет я считал его выдумкой, полемическим шаржем: вот, дескать, до какого абсурда может довести гимнофобское целомудрие". Но однажды прочел в интервью придворного живописца всех генсеков, ныне покойного Дмитрия Налбандяна, что его кургузенькие, смахивающие на целлулоидных пупсов афродиты — плод отдохновения от парадных портретов, оказывается, писались в точности по рецепту, разоблаченному Ефремовым: "в натуре" присутствует на холсте лишь морская волна.

В яростно-унылом, чисто по-совковски, романе Всеволода Кочетова "Чего же ты хочешь?" вальяжный, но мерзко пропахший чесноком русопятствующий литератор Богородицкий (тогда, в конце 1960-х, правоверные сталинисты еще не сдружились с этой компанией), придя к художнику Свешникову, с пристрастием расспрашивает его о натурщицах, о работе с ними и под конец гаденько этак любопытствует: "А поприсутствовать при таком деле можно?" — "Нет, — отвечает тот, — только с холстом, с кистями, с карандашом". В обычной артистической среде такая просьба никого бы не шокировала: живописец тем и отличается от врача, что предмет его профессии не составляет болезненной тайны. Коль скоро не запрещено любоваться изготовлением пейзажа где-нибудь на пригорке, то почему живой моделью в студии — нельзя? Но для соколов пера и кисти, сдвинутых на почве разврата, как не всякий средневековый монах, нагое тело, не прошедшее спецобработку, было абсолютным табу. Сам Свешников простодушно объяснял гостю свой метод: "Когда пишешь натурщицу, не воспринимаешь ее как женщину… Работа!" Бедная женщина, бедная работа!..

Другая кочетовская героиня, случайно увидав на вечеринке стиляг вполне невинные танцы со стриптизом, впала в дикую истерику на грани обморока, будто ее пригласили на пиршество каннибалов. (Стыд — страх — кровь…)

Но не всегда большевики были такими. Стоило после Гражданской войны комсомольцам-добровольцам малость отогреться, как они основали революционное общество "Долой стыд". Если более умеренные пролетарии считали вредным буржуазным пережитком ношение галстуков, шляп и бижутерии, то эти радикалы пошли дальше, отказываясь при случае надевать вообще что-либо. Примечательно, что их манифестации проходили не на лоне природы, как сегодня, а в основном почему-то на трамвайных путях. Понятно — в нэповскую деревню, где новой жизни грозили дрекольем злобные мироеды, без порток было не сунуться.

Впрочем, и городские интеллигенты старой закваски морщили нос, глядя на толстозадых нимф и кривоногих аполлонов. Ошибка возмутителей общественного спокойствия коренилась в том, что ампутация их личного стыда не добавила смеха ни окружающей действительности, ни даже им самим. Вот их и призвали очень скоро к порядку, сделав "долой всё". Хотя основоположники не оставили прямых свидетельств своего отношения к гимнософии, нетрудно догадаться, что думал о ней, к примеру, приплюснутый колчерукий семинарист родом с Кавказа: от Бузбулака до Гори рукой подать.

Все оттепели зовут раздеться, и даже хрущевская борьба с "пидарасами-абстракцистами" лишь ненадолго сдержала ползучую стихию. В тогдашнем журнале "Юность" запомнилась репродукция картины "Солнце, воздух и вода" с тремя приземистыми голышками, вызвавшая обвал гневных писем в редакцию. Речь, разумеется, шла о нравственном воспитании подрастающего поколения… но, честно говоря, грации выглядели на редкость непривлекательно.

Затем живописцы, окунув кисти куда следует, занялись наконец привычным делом, а гимнософские страсти перекинулись в сферу условно-изящной словесности. Оборотной стороной ее духовной зажатости стал безудержный кич подвязок, адюльтеров и купаний при луне. Пока внутренние воды державы портились и гибли на ударных стройках, по страницам прозы текли ручьи и реки, плескались озера, моря и водохранилища, запруженные не плотинами мощнейших в мире ГЭС, а крутыми бедрами и высокими грудями героинь. Бывало, не успеет отцвести бумажная черемуха, уж родные поймы превращались в изображении "совписа" в сплошной тысячемильный пляж нудистов.

Так, в романе из жизни военных разведчиков обнаруживалось вдруг, что все персонажи женского пола, без различия их важности для сюжета, непрерывно потрясают "смуглыми маленькими", "острыми, тугими", а то и вовсе "косо торчащими на загорелом теле" молочными железами. Или в повести о целинниках юная пара по пути из загса останавливалась у пруда в степи, дабы комсомолка, спортсменка и прочая успела подставить закатным лучам "то женское, тревожное и темное, что рождало горячую дрожь и оцепенение". (Темное, понятно, оттого, что брюнетка, но почему одно только это у бедняжки оказалось женским, решительно неизвестно.) И ясное дело: "Огромное взволнованное Колькино сердце, ровно и сильно работая крыльями, набирало высоту".

Полноте, крылья-то причем, если дальше с товарищем Чугунковым приключился, судя по невнятному описанию, тот же конфуз, что с абхазским козопасом?

Гнать эту крылато-мохнатую дичь можно километрами… но что ж мы всё о суррогатах, где сама действительность? Да в том самом малосимпатичном месте, "где портрет ее, к несчастью, был". Там пребывает она доселе, после демократического растабуирования и полного, как говорится, растаможивания. Количество голых не перешло в качество ни в жизни, ни в ее изображениях: шайтан с ним, что растопыренные бюсты и зады, еще в начале прошлого века заставлявшие плеваться сатирика Сашу Черного, лишены человеческих лиц — но они и тела-то в целости составить не могут! Гимнофилия, слетев с Олимпа в болото веков, рассыпалась на убогую филомастию, филопигию, филоктею — обожание отдельно взятых эрогенных зон.

Гимночистам на поживу… Аминь вам, зомби-некрофилы и некрофобы; живое — только для живых.

Но опять-таки, вряд ли уместно связывать этот итог с гримасами тоталитаризма. Куда ближе нас к гимнофилии был в свое время "Третий рейх". Немцы и всегда-то чтили свой "телесный низ", а идеологи нацизма вдобавок обратились к германской, точнее, скандинавской старине. Только дальний северный угол Европы, позже всех принявший крещение, и ухитрился вместе с полным набором рецессивных "нордических" генов сохранить дух непринужденной до стерильности наготы в противовес надрывным ритуалам южан, чей подчеркнуто пылкий эротизм компенсирует издержки гимнофобского подсознания. Польский мемуарист XVII века Ян Хризостом Пасек, побывав в Дании, более всего поразился спокойной деловитости, с какою мылись в общей бане тамошние мужи и девицы: в Речи Посполитой подобные совмещения практиковались лишь для рыцарских утех с пленными крымскими татарками и приблудными цыганками (коих именовали для пущей важности черкешенками). Да и триста лет спустя Восточная Германия, будучи во всех иных отношениях не самым веселым бараком соцлагеря, оставалась самой гимнофильской.