Вот так она и утонула, взрослая девочка, в луже — метр глубиной… Вроде всё так и быть должно. Словно она сама повинна в своей гибели, и грех свой, состоявший в том, что искупалась в заводи, тринадцатилетней Эсмер положено было искупить своей жизнью".

В яростном и унылом мире азербайджанской горной деревни из повести Акрама Айлисли "казалось, листья на ветках недвижны не от духоты — от страха, страх был растворен в воде источников… Чтобы отгородиться от опасной греховности, каждый покрепче запирал дверь: всё вокруг — небо, земля, воздух — казалось, набухло кровью". У гимнофобов Кавказа и Арктики тьма литературных побратимов.

Супернародный прозаик Владимир Крупин однажды срубил лирическую миниатюру о девушке, которая предпочла остаться в загоревшейся бане, но не появляться голой перед односельчанами, сбежавшимися на пожар. Те будто бы восхитились ее поведением, и после чудесного избавления от опасности героиня нашла себе мужа раньше, чем подруги по неудачной помывке, наплевавшие на девичий стыд ради спасения жизни… Только не знаю, как у кого, а у меня пейзанская "бывальщина" Крупина вызвала иные эмоции, нежели история несчастной Эсмер. Та целиком из нашей подлой жизни, а его Клава или Нюра — худосочная копия мадемуазель Виргинии из романа Бернардена де Сен-Пьера (был такой писатель во Франции, над его сочинениями пролили много сладостных слез пансионерки в позапрошлом и прошлом веках). Одна девица чуть не угорела, другая захлебнулась в море во время кораблекрушения, отказываясь на глазах у матросов сбросить кринолин на железных, по тогдашней моде, обручах. Сюжет, как говорят филологи, "бродячий" — корни смертной стыдобушки общие, хоть с этим вряд ли согласятся литпатриоты.

Полная противоположность — чегемцы Фазиля Искандера. При этом нравы их как бы и не менее строги, хотя древний эпос абхазов сохранил явные указания на гимнотерпимость. История появления на свет легендарного богатыря Сасрыквы начинается с того, что его мать, искупавшись в речке, принялась поддразнивать пастуха на другом берегу, не заботясь о своей наготе. Будь она прикрыта, ничего бы не произошло — распаленный пастух побоялся лезть в бурный поток, но изверг семя на камень и швырнул его в соблазнительницу, отчего та забеременела… Нынешние же условности порой ведут к драматическим недоразумениям: в одной из новелл Искандера герой-рассказчик, зайдя в общественный сортир в абхазской глубинке, вдруг перепугался до потери пульса, вообразив, что у выхода затаился злой абрек. Оказалось, такой же посетитель деликатно пережидал ситуацию, дабы не конфузить собрата по нужде лицезрением его "открытой плоти". Однако чегемцы "в шутливой форме… умели обходить все табу языческого домостроя".

Остается сделать вывод, что тонкая гимнософская материя, как заметил совсем по другому поводу политолог Владимир Лукин, есть "глубоко интимное и в чем-то даже загадочное дело каждой нации, коренящееся в ее истории, национальном характере…" Вот одно из возможных — частичных — объяснений: видимо, к гимнофобии больше располагало кочевье, чем оседлость. Кочевник "всё свое носит с собой", прямо на теле, либо держит под рукой. Чем больше из положенного он имеет при себе, тем достойнее выглядит; наг — значит, нищ. Даже мусульмане делали исключение из своих строжайших правил для странствующих "святых" — дервишей, давших обет нестяжательства. К тому же больше всего этот образ жизни распространен в местах, где люди избегают лишний раз открывать тело палящему солнцу или морозу. И верхом на потной лошади, на шершавом верблюде или костлявом олене не очень-то поскачешь целый день голым: недаром такой предмет одежды, как штаны, изобретен первыми наездниками.

Исключение составляют черные африканцы, защищенные от ультрафиолетовых лучей собственным пигментом. Но они и кавалеристами не были никогда, и гимнофилии как таковой нет в тех краях: эстетические и эротические представления связывались не с совершенством нагой фигуры, а с причудливыми, на взгляд европейца, украшениями, с рельефными наколками и даже с разнообразными ритуальными увечьями. Мужчин во многих туземных племенах одно прикосновение к татуированному магическими узорами животу подруги волновало не меньше, чем нас с вами — вид обнаженной красавицы. (Возможно, нечто подобное испытывают в своем кругу энтузиасты современной татуажной и пирсинговой моды?)

Самые влиятельные религии гимнофобов — иудаизм, христианство и ислам — возникли среди белокожих кочевых скотоводов в пустынях Передней Азии. Но если богоизбранный народ, отгороженный ото всех своей верой и чуждый миссионерства, никак не мог повлиять на нравы окружающих язычников, то христианство, провозгласив "нет ни эллина, ни иудея", бросило вызов эллинским, египетским и вавилонским культам и все их разбило наголову, так что через шесть веков на долю магометанских революционеров остались от гимнофильской античности смутные воспоминания.

Но и у них далеко не сразу всё обустроилось в кроваво-потном бузбулакском духе. В сегодняшнем Багдаде или Аравии совершенно немыслимы многие сцены "Тысячи и одной ночи", издавна воплощавшие для европейцев пряный дух Востока. Даже в очень светской и демократичной Турции посетители общественных бань стараются как можно меньше обнажаться перед посторонними своего же пола. Кое-где один вид дамы в бикини способен вызвать лютую ярость аборигенов. В Арабских Эмиратах (ваххабитских — безо всяких оговорок) с тех пор, как туда зачастили "челноки" из СНГ, на пляжах появились предостерегающие надписи по-русски: иные коробейницы пробовали явить миру свою свеженькую раскрепощенность, загорая топлесс, а то и вовсе без ничего.

Тут дело, похоже, даже не столько в священных догмах: просто гимнофилия в семье народов отчего-то оказалась таким же слабым, легко вытесняемым — как говорят генетики, рецессивным — признаком, как в человеческих семьях высокий рост или белокурые волосы. (Порча? Прогресс? Или ни то ни другое?) Яркий пример культурного парадокса дает Индия. После того как в XVII веке большую часть Индостана завоевали мусульманские султаны, страна стала превращаться из гимнофильской в гимнофобскую. А поскольку в ислам обратились не все, индусы и сегодня чтут древние храмы с изваяниями, посвященными не просто гимнофильским, но откровенно эротическим культам, зато "в быту скромны", почти как приверженцы шариата.

Англичанин Джеймс Корбетт, в 20-е годы прошлого столетия охотившийся в Индии на тигров, вспоминал примечательный эпизод: как-то раз хищник убил девушку и утащил в джунгли, но не успел растерзать. Когда Корбетт приказал егерям-индусам отнести тело в деревню, те долго не могли справиться с нехитрой, казалось бы, задачей: без конца возились и толкались, пряча глаза — зверь, готовясь сожрать жертву, сорвал с нее все одежки…

У христиан обнажение также связалось с нечистыми страстями. Несколько веков после падения Рима европейцы еще домывались в уцелевших общих банях и спали голыми в общих постелях. На развалинах средиземноморской цивилизации парадокс проявился по-своему. Как только гимнофобия окончательно овладела бытом, в обиход вошло разнообразное нижнее белье, включая замечательные "супружеские" ночные рубахи с узкими прорехами внизу живота, а публичные омовения почти заглохли, тут-то и возник художественный бум Возрождения. Возрождалось же не что иное, как античный культ телесной красоты и приемы ее изображения. Однако "вещество жизни" древних было забыто, а уж в смысле гимнофильского духа римейк вышел куда бледней оригинала.

У мальчика в цивилизованной стране спросили: ты кем хочешь стать, когда вырастешь? Ответ крошки поразил: "Врачом, или художником, или мойщиком окон". — "Но почему… это же такие разные профессии?" — "А чтоб смотреть на голых баб, когда захочу!"