И чуть было не споткнулся о сломанную коляску Эдика, валявшуюся у подножия черной лестницы и напоминавшую какое-то диковинное насекомое, раздавленное ногой великана. У меня на секунду потемнело в глазах.

— Что?.. — выдохнул я.

— С Эдуардом Евгеньевичем все в порядке, — торопливо сказал Федор, придержав меня за локоть.

Он взял коляску за колесо, чтобы оттащить в сторону.

— Подождите, — я схватил его за рукав, — что тут…

Со слов Федора, Эдик поднялся на лифте на третий этаж особняка, подъехал к лестнице в конце коридора и неудачно развернулся на площадке, потеряв равновесие. Федор был в своей комнате и вышел на звук колес — узнать, что нужно молодому хозяину на служебном этаже в такое время, и выхватил Эдика из коляски буквально в последнюю секунду перед падением.

— Я уложил его в постель и дал успокоительное, то, что ему прописал врач. Это правильно? — на секунду Федор утратил самообладание и посмотрел на меня растерянно и почти умоляюще. Кажется, впервые он серьезно отнесся к моему статусу медицинского работника и попросил помощи.

— Я сейчас к нему поднимусь, — сказал я, стараясь говорить спокойно и уверенно, — а вы прилягте, и, пожалуй, вам не помешает пара глотков чего-нибудь покрепче.

Он послушно кивнул, как будто мой совет и вправду был врачебным назначением. К сожалению, у меня не было никакой уверенности в том, что другой мой пациент будет столь же покладистым.

Я поднялся вверх по лестнице и остановился у комнаты Эдика. По уже сложившейся привычке я сосчитал до десяти, глубоко вздохнул и открыл дверь.

Глава 8

Его лицо было спокойным и каким-то пустым — и это напугало меня куда больше, чем разломанная коляска. Конечно, он слышал мой разговор с его отцом, теперь я в этом не сомневался. Похоже, я здорово недооценил самообладание и актерские способности Эдика.

— Какого хрена ты сделал это? — вырвалось у меня. Хотя я уже знал ответ.

— Так было бы лучше. Не хочу больше никого мучить. Отец… он еще может завести новую семью и другого сына, здорового. Думаешь, он его будет меньше любить, чем меня?..  Вот видишь. Даже он бы утешился через некоторое время. А кроме него — кому я нужен?

— Мне, например. Если ты свернешь себе шею, свалившись с лестницы, я останусь без работы и не смогу закончить учебу.

Эдик криво усмехнулся.

— Звучит довольно грубо. Зато честно. Мне нравится, что ты всегда говоришь мне правду, Андрей, один из всех. И еще — ты не пытаешься меня убедить в том, что я обязательно поправлюсь. Не обещаешь чудес. Вот только знаешь — я, похоже, не готов к правде.

Он сказал это так просто и спокойно, что у меня по спине забегали мурашки. Не нужно быть знатоком психологии, чтобы понять, что Эдик на пределе. И я решил пойти на крайние меры.

— Можешь сделать кое-что, для меня? — осторожно спросил я. — У тебя ведь есть ко мне какие-то чувства?

— Не какие-то.

— Отлично, значит, ты тем более мне не откажешь. Если ты твердо решил все бросить и сдаться, то не мог бы подождать, пока истечет мой контракт?

Кажется, я добился своей цели — шокированный моей откровенностью, Эдик наконец-то пришел в себя. Он уставился на меня с таким удивлением, будто не поверил тому, что слышит.

— А ты не боишься, что за это время привяжешься ко мне? — с нервным смешком спросил он.

— Думаешь, я и вправду могу к тебе привязаться? — сказал я, копируя его интонации. — И не обидно проебать такой шанс?

— Хорошо, я обещаю, — кивнул он.

— Обещаешь что? — на всякий случай уточнил я.

— Обещаю вести себя хорошо, пока ты тут работаешь. Устраивает? Или мне нужно дать письменное обязательство и расписаться кровью?

— Не надо, твоего слова мне достаточно.

Он замолчал, склонив голову. Я подошел и осторожно взял его за руку, пытаясь незаметно нащупать пульс.

— Не говори отцу, ладно? — вдруг сказал он. —  Федор ничего не расскажет, я его попросил. А больше никто не знает.

— Ладно, если Федор не проболтается, обещаю сохранить все в секрете. А теперь отдыхай, лекарство лучше подействует, если ты будешь лежать спокойно.

— Ты не мог бы налить мне сока, прежде чем уйдешь?

Я протянул ему стакан и уже направился было к двери, когда услышал за спиной ойканье и короткое матерное слово.

Я обернулся — на майке Эдика красовалось здоровенное мокрое пятно.

— Вот черт, — с досадой сказал он, — дай мне другую, пожалуйста.

Я подошел к нему и помог снять испачканную майку — он послушно поднял руки, как маленький ребенок. А потом вдруг обнял меня за шею и притянул к себе. Я попытался было возразить, но он тут же перебил меня.

— Подожди, Андрей, — прошептал он, — побудь со мной немного. Просто замри на минуточку, ладно? Если тебе не противно.

Противно не было, да и с чего бы — мне постоянно приходилось к нему прикасаться, я к этому привык. Когда больному трудно передвигаться, неизбежно возникает близкий физический контакт. Мы обнимали друг друга по много раз в день, но раньше для того всегда была веская причина. Необходимость.

— Эдик, не надо, — мягко сказал я, — ты же знаешь, что это невозможно.

— Знаю. Я калека и урод.

— Не в этом дело…

— В этом. Думаю, я мог бы выздороветь, если бы очень захотел. Если бы мне было, для чего хотеть. Или для кого. Для тебя.

Я попытался было возразить, но он быстро прижал ладонь к моим губам.

— Ничего не говори, ладно? Я понимаю, что тебе это не нужно, и, может быть, даже смешно слышать от такого, как я. Я просто хотел, чтобы ты знал, — он на секунду прижался губами к моей щеке и тут же отодвинулся. — Иди, уже поздно. Мне и вправду нужно отдохнуть.

Он хочет, чтобы я знал! А меня кто-нибудь спросил, готов ли я к этому? Я обычный человек, достаточно взрослый для того, чтобы воображать себя супергероем, защитником слабых и обиженных. Я ничем не заслужил того, чтобы он мне так верил.

                                                                          ***

Федор действительно ничего не сказал нашему боссу, и я впервые задал себе вопрос: кому он предан больше, отцу или сыну.

Примерно неделю Эдик вел себя почти как всегда, но накануне новогодних праздников снова захандрил. Он больше не изводил меня капризами и придирками, а впал в какое-то равнодушное оцепенение.

Он покорно разрешал вывозить себя на прогулку и даже не отказывался от тренировок, но занимался вяло и неохотно, да и то, когда я стоял у него над душой. Стоило мне чуть отвлечься, и он начинал халтурить. Я попытался делать вид, что не замечаю этого, и тогда он сменил тактику — не отпускал меня от себя ни на шаг, даже выдал в мой адрес какую-то язвительную фразочку насчет использования рабочего времени в личных целях.

Дома он почти не покидал своей комнаты, целыми днями бездумно щелкая пультом от телевизора, не задерживаясь больше минуты ни на одном канале, или просто глядел в окно.

Такое поведение Эдика, казалось, никого не удивляло и не беспокоило, кроме меня. Видимо, все остальные привыкли к таким перепадам в его настроении и старались лишний раз не беспокоить и не раздражать больного.

По моему мнению, это было неправильно и даже вредно — незачем позволять ему сидеть взаперти и вгонять себя в тоску, пусть лучше психанет как следует, сбросит напряжение и поскорее придет в себя. Так что я на свой страх и риск начал доставать его, пытаясь расшевелить.

Я твердо решил не повторять прежней ошибки — Эдику нужна адекватная реакция на то, что он делает. Терпение для него означает равнодушие. Когда я ставлю его на место, он, как ни парадоксально, чувствует, что он мне не безразличен. Что я вижу в нем личность, а не какой-то абстрактный объект для ухода и лечения.

— Чем бы ты хотел заняться на Новый год?

— В прошлом году в это время я отжигал с приятелями в клубе, а потом мы на две недели уехали на лыжный курорт. Вот чем-нибудь таким. Можешь это организовать? — огрызнулся Эдик.

— Нет, но это не моя вина.