«Женщины – странные создания», — подумал Массимилиано.

Однако его ожидания не оправдались – страницы были написаны не от руки, а напечатаны на машинке. Массимилиано чуть было не поднял бровь от удивления, затем откинулся в кресле и приступил к прочтению письма.

Дорогой незнакомец.

Меня зовут Даралис, но ты можешь называть меня как угодно. Иногда я – Июль, месяц, когда моя бабушка сделала свой последний вдох. Иногда – Дафна, как меня однажды назвала девочка в детском саду, забыв мое настоящее имя. Порой я – Марианна, имя, которое дал мне преподаватель театрального искусства в старшей школе после роли, в которой я сыграла деву с таким именем. Ему так понравилось мое исполнение, что все в классе стали звать меня Марианной. В баре, где я работаю, мужчины называют меня Милашка. А старая леди из дома рядом с баром зовет меня «душистый горошек», каждый раз, когда я прохожу мимо ее дома.

Даралис – это никто и все одновременно. Я есть и в то же время меня нет.

У меня нет чувства идентичности, потому что я не загоняю себя в рамки. Я та, кто я есть, и мне не нужно никому ничего объяснять. Тебе это может показаться нелепым, но я пишу то, что чувствую.

Меня воспитала женщина, которую воспитала женщина, и ее, в свою очередь, тоже женщина. В моей жизни не было мужчин, и я никогда не нуждалась ни в отце, ни в ком-либо. Моя мать не знала, кто мой отец, бабушка не была уверена, кто отец моей матери, а прабабушка не считала нужным говорить, кто был ее отец. Как видишь, история с мужчинами в моей семье передавалось из поколения в поколение.

Думаешь я странная? И моя жизнь такая же? О, незнакомец, я правда странная, но зато такая свободная.

Я поэт, пускай и не очень хороший. Но всё же поэт. Одинокий поэт. Мои слова никогда не рифмуются, и в моих стихах нет определенного стиля, нет причины – только слова, которые имеют смысл для меня.

Мне важно, чтобы всё имело смысл только для меня, и ни для кого другого. Я никто и одновременно все, у меня нет ничего, но весь мир в моих руках. Я танцую на барных стойках и наливаю пиво мужчинам с кольцами на пальцах, чьи глаза блуждают вслед каждой проходящей женщине. Подпеваю с ними под любую звучащую песню, а когда ставлю свою музыку – они лишь закатывают глаза. Расспрашиваю их о жизни, позволяю им утонуть в своей печали, пока наливаю им стакан за стаканом, пока они не потратят последний цент. А когда начинают буянить – их выставляют за дверь, и они уходят, шатаясь, прочь.

Моя жизнь крутится вокруг этого бара, кантри-музыки и дней, когда по телевизору транслируют спорт. Не понимаю, почему все ругают игроков. Хотя мне не нет дела ни до спорта, ни до бара, ни до мужчин – вообще ни до чего, кроме самого существования и жизни день за днем.

Я – хаос, Незнакомец, идеально несовершенный хаос.

Меня мало кто понимает, и я не жду, что ты сможешь. Ты ничем не отличаешься от лиц, которые я вижу в баре, на улице, в торговом центре, да где угодно.

Я не думаю, что ты похож на меня.

Ты «никто», как и я.

Но я хочу оставаться никем.

Так меня воспитали, и, видя улыбки на лицах моей матери и бабушки, я знала, что быть никем – это мое предназначение. Жить без ожиданий, полагаясь на случай каждый день.

Я родилась, чтобы быть никем, потому что моя мать была никем, и женщина до нее была никем, и так было всегда. Это в моей крови.

С любовью,

Одинокий поэт .

Массимилиано закрыл письмо с одной мыслью – «Что за бред?»

Я всегда немного отличалась от других. Знаю, звучит банально. Сколько книг начинались с этих сло ...

Я всегда немного отличалась от других. Знаю, звучит банально. Сколько книг начинались с этих слов? Наверняка, вы назвали бы парочку. Но, если честно, я действительно другая. Это выражается не в показном бунтарстве, а в том, что я живу в фургоне, и не строю планы на жизнь. Этот фургон достался мне от мамы – она решила переехать на Гавайи, жить на острове и каждый день проводить у воды, как на бесконечном отдыхе. Она звала меня с собой, но я отказалась. Захотела пойти своей дорогой и каким-то образом меня занесло в маленький городок Вингстон-Каунти.

Жизнь в фургоне – лучшее решение, которое я когда-либо принимала, хотя у меня и не было никогда настоящего дома. Пока мои сверстники росли в домах с кухней, ванной, садом и собственной комнатой, моим домом всегда был этот фургон, на котором я сейчас путешествую.

Благодаря моей маме – общительной и свободолюбивой натуре – мы почти не сидели на месте. Мы всегда были в движении, проводили много времени на природе, бегали по улицам, а потом возвращались лишь переночевать, чтобы утром начать всё сначала.

— А как у тебя дела, Луан? — спросила я маму, положив телефон на барную стойку. Схватив тряпку, я вытерла поверхность, на мгновение встретившись взглядом с ее лицом на экране.

В Луан не было ни капли материнской заботливости в привычном понимании. Она не сюсюкалась со мной, как другие матери со своими детьми, и воспитывала меня как умела, скорее всего, из-за того, что стала матерью совсем юной: родила меня в пятнадцать от какого-то школьного возлюбленного, чье имя до сих пор держит в тайне. По сути, Луан была мне скорее подругой, чем матерью. Она не говорила мне остерегаться и держаться подальше от мальчишек. Напротив, поощряла делать всё, что хочется, и заверяла, что девственность переоценена. Ее не заботило, насколько старше был парень или когда я вернусь домой, она говорила, что дом – это там, где душе спокойно.

Луан целовалась со своими мужчинами прямо при мне, объясняя, что я должна видеть, что такое страсть и влечение. Когда мне было четырнадцать, она впервые дала мне попробовать алкоголь, а через час – первую сигарету. Она была причиной многих моих вредных привычек. Луан была моей матерью, но не мамочкой. Она просила никогда ее так не называть – это, по ее словам, заставляло чувствовать себя старой. Ей было всё равно, чем я занимаюсь, пока я живу, как мне заблагорассудится. Она не проверяла, сделала ли я уроки, не переживала о моих оценках, она приходила на родительские собрания лишь потому, что я умоляла ее. Чаще ее можно было найти в фургоне, где она, пуская густой дым марихуаны витала где-то в своих мыслях.

Не подумайте, что я держу обиду на Луан – она воспитывала меня, как могла, и я ни за что не променяла бы свое детство. Мне нравилось, что она была мне скорее подругой нежели мамой, но это не значит, что в ней совсем не было материнской заботы. Она всегда была рядом, когда я плакала, поддерживала меня. Когда у меня начались первые месячные, она позвала всех своих подруг, и они, усевшись вокруг меня, рассказывали о женственности и о том, что значат месячные для девушек. Луан любила меня по-своему, и я это ценила, ведь такой она была.

— Просто замечательно, — ответила она со смехом, сквозь голоса людей на заднем плане, держа в пальцах плотно скрученный косяк. — Я очень счастлива. У меня есть любовник, который знает, как полностью меня удовлетворить. Он всегда доводит меня до оргазма, а потом готовит мне еду. Что еще нужно женщине? — добавила она с озорной улыбкой, и наши взгляды встретились на экране.

Луан была красивой, молодой тридцатипятилетней женщиной. Она выглядела именно так, как и должна выглядеть женщина в ее возрасте. На ее лице не было морщин, лишь легкие следы прожитых лет. Ее смуглая кожа светилась особым, почти юношеским блеском. У нее было круглое лицо с широким носом и пухлыми губами, миндалевидные карие глаза, а всё лицо украшал пирсинг. Золотые кольца в носу, несколько – в уголках губ. Она принципиально не выщипывала свои густые брови, отказываясь следовать навязанным медиа стандартам красоты о том, как должна выглядеть современная женщина. Ее длинные черные дреды всегда были распущены, она никогда не собирала их, позволяя свободно спадать по спине.