Сегодня настал тот самый день, когда нужно было снимать бинты с лица. Врачи сказали, что пора – кожа зажила, и повязки больше не нужны. Массимилиано потянулся к затылку и начал осторожно разматывать бинты. Я следила за каждым движением, позволяя тишине между нами заглушать противное ощущение того, что он разворачивает меня, словно подарок.

Не знаю, как описать то, что я чувствовала.

Сердце сжималось, словно в тисках, живот скручивало от волнения, в ушах звенело, а пальцы дрожали.

Как я выгляжу теперь? Что осталось от прежней меня? Те же брови или нос? Остался ли шрам от падения в детстве об асфальт?

Первое, что я увидела – глаза. Глаза, которые я не узнавала. Глубокие, печальные, лишенные той искры, что когда-то делала их живыми. Раньше они сияли ярко, будто в них горело солнце. Я была наполнена жизнью. Меня невозможно было заставить замолчать, и я могла болтать часами напролет. А теперь… Хотелось спрятаться, как черепахе под свой панцирь или вовсе исчезнуть.

Смерть поэта... Можно ли это так назвать?

Он медленно разматывал бинты, сначала открывая мой лоб, потом участок под глазами, затем подбородок. Я смотрела, как постепенно открывается мое лицо. Оно было бледнее обычного, но в остальном... я выглядела точно так же. Можно было бы подумать, что всё это – лишь дурной сон. Но нет. Всё по-настоящему.

Это не сон. И не кошмар. Это моя жизнь.

Все эти бинты, палата, инвалидное кресло – неоспоримые доказательства того, что произошедшее со мной, было реальностью. И всё же жутко было осознавать, что я выглядела точно так же, как в тот день, когда встретила Массимилиано. На лице были те же неровности, которые я называла веснушками. Шрам на левой щеке, который я получила, случайно порезавшись кухонным ножом, никуда не делся.

Губы остались прежними, глаза и нос не изменились, брови изгибались как раньше, а щеки были всё так же похожи на мамины – всё во мне осталось неизменным.

Массимилиано взял меня за подбородок, заставив немного запрокинуть голову, и наклонившись, поцеловал в лоб. Его губы едва коснулись кожи, и я закрыла глаза. Первое прикосновение к моему новому лицу его губами. Я сглотнула, когда он отстранился, и снова уставилась на свое отражение в зеркале, внимательно разглядывая себя.

— Я совсем не изменилась.

— Я и не хотел этого, — ответил он, пропуская между пальцев пряди волос, собранные в хвост. Он стянул резинку, и я тихо вздохнула, чувствуя, как волосы рассыпаются по плечам.

— Конечно, ты ведь всегда получаешь то, чего хочешь, — слова прозвучали тихими и хриплыми, но я уверена, он услышал.

— Я полюбил тебя такой, какой ты пришла ко мне, Даралис. Именно такую женщину я хочу видеть рядом с собой.

— П-полюбил? — повторила я, широко распахнув глаза и встретившись с ним взглядом в зеркале. Серебристые глаза столкнулись с простыми карими, в которых больше не было ни света, ни обожания – только тьма, наполненная презрением и одиночеством.

Когда-то давно, не зная его настоящего, я мечтала услышать эти слова. Его любовь была всем, чего я хотела. Но теперь я понимаю: это не любовь. Это было что-то темное, извращенное, болезненное. Это было не чувство, а его изуродованная тень, слишком мрачная, чтобы обрести название.

— Я... я не хочу твоей любви, — голос дрожал, слезы подступали к глазам, но я изо всех сил пыталась их сдержать.

Только не плакать.

Только не плакать.

Только не плакать.

Только не видеть кровавых слез…

Он сухо усмехнулся:

— Слишком поздно.

— Твоя любовь...причиняет боль.

Я покачала головой, и слабый блеск сережек, тонких колечек в ушах, поймал свет. Эти малые украшения – всё, что осталось от меня той, прежней. Их он не забрал. Но унес с собой всё остальное.

Как же я скучала по звону браслетов, что тихонько звенели при каждом движении; по тяжести цепочек на шее, каждая из которых хранила свою историю, свою память. Я скучала по этому звуку, по этим воспоминаниям.

По той, кто жила в блеске и мелодии, а не в тишине и пустоте.

Скучала по себе.

Я всё еще не могла поверить, что выгляжу так же, как раньше. Зеркало упрямо отражало знакомый образ, словно пытаясь убедить меня, что ничего не изменилось. Глядя на мое лицо сейчас, никто бы не догадался, какие тени прячутся за этой гладкой маской. Никто бы не подумал, через что мне пришлось пройти.

— Мне сегодня снимают гипс, верно? — спросила я, стараясь чтобы голос звучал спокойно.

Он коротко кивнул, и я ответила таким же кивком, невольно усмехнувшись.

— Ужасно чешется, — протянула я, пытаясь заполнить тишину. — Скорей бы сняли. Хочется просто начать двигаться. Вздохнуть свободно.

Я ненавидела, как он на меня смотрел. Его взгляд прожигал насквозь, не оставляя места для укрытия. Хотелось, чтобы он отвлекся на что-то, хоть на мгновение. Чтобы он просто оставил меня в покое.

С другими я едва могла выдавить из себя пару слов, но с ним почему-то говорила. Я была готова болтать о чем угодно, лишь бы отвести этот серебристый, пронизывающий взгляд, который заставлял всё внутри переворачиваться. Эмоции путались, мысли мешались.

И я ненавидела это – ненавидела ту уязвимость, которую он вызывал. Ненавидела себя за то, что не могла остановиться.

— Свободно… — повторила я почти шепотом, глядя в пустоту. Это слово звучало как что-то далекое, недосягаемое. Ведь истина была очевидна: свободы мне не видать. Теперь я это знала. Лучше бы поняла раньше… хотя, возможно, это бы просто сломало меня. Сама мысль о том, что всё предрешено, могла свести с ума.

Меня затрясло, когда я вновь взглянула на свое отражение. Знакомые черты, но взгляд чужой. И прежде, чем я успела остановиться, что-то во мне надломилось. Рыдания вырвались наружу, сотрясая тело.

— Пожалуйста, не делай мне больше больно, — всхлипнула я, закрывая глаза, чтобы не видеть своего отражения в зеркале и алые слезы на щеках. — Пожалуйста, Массимилиано, — шептала я, голос дрожал, а слова разрывались всхлипами.

И вдруг почувствовала, как его ладонь мягко коснулась моего лица. Он прижал меня к своей груди, где я наконец дала волю чувствам.

— Я не убегу, не убегу, — шептала я, как заклинание. — Я не брошу тебя. Но мне больно, Массимилиано. Очень больно.

В памяти всплывали фрагменты из прошлого – моменты нашей первой встречи, и его холодные, словно вырезанные из камня предостережения. Тогда я их проигнорировала, думала, что справлюсь.

Вспомнился и наш первый поцелуй. Как он целовал меня так жадно, так долго, что воздух в груди обжигал, и мир исчезал.

Помню, как сказала ему, что хочу принадлежать только ему, а он, усмехнувшись ответил, что я уже принадлежу. Я помню всё: боль, слезы, крик, застрявший где-то глубоко в груди, и разбитое сердце.

Я больше не могу. Не выдержу.

Я ведь всего лишь маленькая девочка, я живой человек.

Неужели он этого не видит?

— Прости, — всхлипывая, я произнесла слова, которые сама так отчаянно нуждалась услышать.

Но вместо того, чтобы услышать их в свой адрес, дарила их человеку, отнявшему у меня всё. Человеку, разбившему меня на бесчисленные осколки и собравшему заново лишь для того, чтобы доказать, что он может это сделать, стоит только захотеть.

— Прости меня! — повторяла снова и снова, отчаянно жалея, что не могу обхватить себя руками и утешить.

Прости, что моё одиночество толкнуло меня в объятия безумца.

Прости, что мои стихи не спасли меня, а проложили дорогу к моей погибели.

Луан была поистине удивительной женщиной. От нее исходила особая энергия, сочетавшая в себе своб ...

Луан была поистине удивительной женщиной. От нее исходила особая энергия, сочетавшая в себе свободу, легкость и безудержную радость жизни. Стоило ей лишь улыбнуться, как мир вокруг словно озарялся светом. Всё в ней было особенным: громкий заразительный смех, привычка иронично закатывать глаза, услышав какую-нибудь глупость. Рядом с ней любые проблемы казались незначительными и словно растворялись в воздухе.