На ней было коричневое полупрозрачное платье, сквозь которое проглядывал купальник. Луан не стеснялась своего тела: не пыталась скрыть растяжки или несовершенства кожи, не комплексовала из-за груди, обвисшей после кормления, и не смущалась того, что ее левый глаз был чуть меньше правого. Она принимала себя такой, какая есть.

Она с детства учила меня, что я не должна ничего менять в себе, чтобы соответствовать чьим-то стандартам красоты или заслуживать одобрения со стороны. Луан целовала каждую частичку меня и каждый день говорила, какая я совершенная. Благодаря ей я никогда не пыталась прятать свои так называемые «недостатки» – которые у меня были, я никогда не комплексовала по поводу своей внешности, благодаря ей. Я была такой же идеальной, как и Луан. Она не переживала о своем весе и складках. Ела то, что хотела, и носила то, что ей нравилось.

— Луан, фу, — я со смехом закатила глаза, поднося к губам сигарету и глубоко затягиваясь. — Но да, что еще нужно женщине для счастья? — я коснулась экрана, где рядом с изображением Луан появилось мое. У нас были схожие черты, но я не была ее копией.

В отличие от бронзовой кожи Луан, у меня был более светлый, миндальный оттенок. Ромбовидной формы лицо, маленький нос и губы в форме сердца. Я унаследовала от нее такие же густые брови, которые я не выщипывала, потому что мне нравилась грубость, которую они придавали моим милым чертам.

Как и у нее, у меня тоже были дреды, но мои были тоньше чем ее. Они доходили до середины спины, в то время как ее дреды – до колен. Ее дреды были черными, а мои – рыжими, и, как она, я никогда не собирала их в хвост. Луан говорила, что важно держать волосы распущенными, чтобы хорошая энергия могла течь по прядям, наполняя разум и положительно влияя на тело.

В отличие от нее, у меня были проколоты только уши, и уже пять лет я носила одни и те же золотые серьги-кольца – подарок владельца одного магазина, который, кажется, влюбился в меня за те пять минут, что я провела у него, разглядывая безделушки. Он утверждал, что эти серьги принадлежали его покойной бабушке. Он сам надел их на меня, и с тех пор я их не снимала.

Я носила много подарков, потому что они были по-своему дороги мне. На шее у меня было пять ожерелий: одно от Луан, другое от бабушки, еще одно – от подруги из начальной школы, с бусинами, которые уже изрядно истрепались, еще одно – от бывшего Луан, и последнее – от мужчины из бара, который сказал, что хочет, чтобы я всегда носила частичку его с собой.

Мои руки были в браслетах, которые Луан и ее подруги дарили мне с детства. Каждый из них что-то значил: день, когда у меня начались первые месячные, день, когда я научилась кататься на велосипеде, первый поцелуй – у каждого браслета была своя история. Я носила юбки и вязаные топы своей покойной бабушки, и те же самые старые коричневые ковбойские сапоги – они делали меня счастливой.

Луан закатила глаза.

— Ой, да брось, девственница вроде тебя в этом ничего не понимает, — подразнила она. Но она никогда не пыталась меня задеть. Луан всегда давала мне свободу идти своим путем. В отличие от меня, она жила любовью и страстью.

Луан обожала секс и имела множество любовников. Она рассказала мне о своем первом сексуальном опыте, как она лишилась девственности в школьном туалете со своим парнем. Рассказывала о ночах, проведенных с женщинами, о том нежном удовольствии, которое может доставить только женщина. Но ей также нравились ночи, проведенные с мужчинами, которым, по ее словам, не хватало чувственности, присущей лишь женщинам. Часто Луан встречалась сразу с двумя людьми: с мужчиной и женщиной, которые удовлетворяли любые ее потребности. Но вот только я была не такой.

Мне не хотелось спать и целоваться с кем попало, или впустую тратить свою любовь на случайного человека. В отличие от Луан, для меня любовь не определялась женщинами, которые меня окружали. Луан же любила своих подруг, вкладывая в дружбу всю душу. Оно говорила, что ей этого достаточно и, если бы ей пришлось выбирать, она могла бы прожить без мужской любви.

Мне не хватало женской дружбы, хоть и подруги Луан стали и моими подругами, но я не была также близка с ними как она.

Я хотела мужской любви, хотела чувствовать его любовь, жаждать его прикосновений и быть любимой как изнутри, так и снаружи. Я берегла себя для любви всей своей жизни, для того самого единственного и идеального мужчины.

Луан считает, что во мне говорит поэт. Но она никогда не осуждает меня, а наоборот, всегда поддерживает и одобряет каждое мое решение.

Она говорит, что меня определяет не моя сексуальная жизнь, а то, кем я сама себя считаю.

— Ха-ха, Луан, — сказала я, закатив глаза, надув губы и вынув сигарету изо рта. На сигарете остался отпечаток моей темно-вишневой помады. — В любом случае, я рада, что ты счастлива, Луан.

Она послала воздушный поцелуй через камеру, глядя на меня с любовью и обожанием.

— Ты очень красивая, Даралис. Твоя душа чиста, а дух умиротворен, я восхищаюсь тобой. Хотела бы я иметь такое же спокойствие, как у тебя в твоем возрасте, — она блаженно вздохнула, а я смущенно покраснела, зажав сигарету пальцами и чувствуя, как дреды скользят по обнаженному плечу.

Она повторяла мне эти слова каждый раз, и они по-прежнему согревали и радовали.

— Спасибо, Луан. Мне пора идти, — я замерла, взглянув на часы, а потом снова на нее. Она кивнула в ответ. — Уже поздно, мне нужно закрывать бар и идти домой.

— Люблю тебя, — сказала она.

— Я тоже тебя люблю.

— Но не так, как я тебя, Даралис. Завтра в то же время?

— Да. Завтра в то же время.

Закончив разговор, я погрузилась в тишину, осматривая бар. Вздохнув, я встала, довольная, что успела убраться до телефонного звонка. Перекинув сумку через плечо, я взяла ключи от бара, брелоки тихо позванивали, пока я шла к двери. Перед тем как запереть бар, я еще раз проверила, что всё в порядке, и тогда повернулась и посмотрела на небо, понимая, что до восхода оставалось около часа. Длинная юбка волочилась по земле, и я собрала ее в руке, направляясь к следующей улице, где припарковала свой фургон.

Я дошла за несколько минут, вытащила ключи от машины и, увидев ржавый хиппи-фургон, невольно улыбнулась.

— Дом, — сказала я себе, забираясь внутрь, и запирая за собой дверь. Бросила сумку и села на потертый диван, тяжело вздохнув и закрыв глаза, уставшие от долгой ночной смены в баре.

Когда я открыла глаза и медленно осмотрелась, мой взгляд остановился на печатной машинке, и пальцы тут же начали покалывать в предвкушении – за ночь накопилось столько мыслей. Мне не терпелось написать еще одно письмо. Не потому, что я получила ответ на предыдущее, а потому что сам процесс записи своих мыслей на бумаге приносил какое-то особое освобождение.

Мое первое письмо возникло импульсивно: в тот день я была особенно грустной, пила вино, оставляя на бокале следы от помады, и чувствовала себя подавленной. Всё, чего я тогда хотела, – это любви. Я писала, не задумываясь, а на следующее утро машинально положила письмо в сумку.

В тот же день в баре я случайно услышала разговор мужчин, они говорили о тюрьме, находившейся где-то далеко за горами. Изначально я не собиралась отправлять письмо кому-либо, но сердце вдруг екнуло, и в голову пришла неожиданная мысль: почему бы просто не отправить его кому-то и жить дальше? Так я и поступила. Я чувствовала острую потребность написать второе письмо. Мне было необходимо, чтобы кто-то узнал, что творится в моей голове.

Подойдя к печатной машинке, и усевшись за столик, я вставила чистый лист бумаги, прежде чем начать.

Дорогой Незнакомец.

Я никогда не жила в доме, и, честно говоря, у меня никогда не было настоящего дома. Меня вырастила женщина, которая учила меня, что дом это ты сама, твое тело. Для нее домом были все женщины, которых она любила: друзья, дочь, мать. Я была частью ее дома, но она никогда не была моим.