Кролики? Да, разводили и кроликов. Они быстро размножаются. А годы были тяжелые, тридцатые, — голодные, безмясные, бесхлебные годы…

За труды директор школы премировал ребят кроличьими тушками. Вручали их торжественно на праздничном вечере, как сейчас вручают какой-нибудь проигрыватель или радиоприемник. И радость была не меньше. А как же! Тушка — это роскошный обед с жарким на второе.

Конечно же после школьного колхоза путь был один — в сельскохозяйственный вуз. А учиться было трудно: детей служащих тогда принимали с большим разбором, стипендией не обеспечивали. Поступить удалось в агрономический институт на вечернее отделение. И с работой повезло — устроился на опытную станцию, правда, временно — надо было обработать метеорологические данные за целых полвека. Составил таблицы, сдал. Приняли, похвалили. А дальше? Дальше что делать? Вакансий на станции нет. Остался без работы, без денег. Последние гроши на исходе. Как быть? Бросать институт?

Был в институте профессор Васильев, читал ботанику, читал прекрасно. Первокурсники после его лекций почти поголовно решали: «будем ботаниками». Как-то после лекции студенты разошлись, а Скачков остался, в коридоре на подоконнике сидит, в окно смотрит. Последние дни здесь… Надо увольняться, искать работу…

Вдруг рядом шаги, оглянулся — Васильев.

— Чего загрустил, Игорек? — Он называл первокурсников еще по-школьному — по именам.

Все рассказал, все как есть.

Васильев усмехнулся.

— Почему же раньше молчал? Уже работал бы.

— Где, Владимир Феофилактович?

— У меня на кафедре лаборантом. Место пустует. Я хотел было тебе предложить, да думал — ты при деле. А вот теперь на ловца и зверь бежит. Завтра выходи на работу.

Стал лаборантом — добывал эфирное масло из копытня. Есть такое лесное растение — Азарум Эвропеум по-латыни. Живет в лесу, в сырых местах. Цветы невзрачные, бурые, пахнут перцем. Пчелы их не любят, опыляют мелкие мушки. Вид старый, еще линнеевский, но изучено растение слабо. Оказалось, копытень — эфиронос. Содержание масла ничтожное, часами следишь, как капли падают в мензурку. Потом их учитываешь, замеряя по мензурке.

Работая, впервые понял значение цифры, самой малой, выражающей доли грамма. Содержание эфирного масла зависело от многих факторов. Их надо было выявить, изучить. Об итогах сделал доклад на студенческом кружке, говорил о цифре, о важности точного ее установления в работе исследователя. Васильев сидел, слушал. Потом подошел, взволнованный.

— Игорек, ты прирожденный исследователь. Как хорошо, что я тебя нашел!

Позже узнал: лаборант при кафедре ботаники не положен. Владимир Феофилактович сам ввел эту должность и работу с копытнем организовал, чтобы было за что платить, а платил из своего оклада, в то время весьма скромного.

Этот человек навсегда остался в памяти. Не встреться он тогда в коридоре — не быть Скачкову ученым.

Васильев и позже следил за своим учеником, не выпускал из виду. Работа с копытнем — только начало, первая ступенька по крутой, высокой лестнице науки. Надо было взбираться выше.

В тридцатых годах в стране началось массовое внедрение комбайнов. А кадров нет. Решили: студенты на лето должны стать комбайнерами. В институте днем слушали лекции, вечером учились на курсах. Окончили, получили свидетельства. Наступили каникулы, подоспела уборочная. Новоиспеченные комбайнеры отправились на село проверить на деле — чему научился, чего ты стоишь, будущий агроном?

Но комбайнеров в совхозе ждало горькое разочарование — работы нет. Надо возвращаться в Воронеж, без дела сидеть два месяца. А жить на что? На комбайне надеялись подработать.

И вот снова случайная встреча с Васильевым у трамвайной остановки.

— Как дела, Игорек?

— Плохо, Владимир Феофилактович, — работы нет, вернулся из совхоза…

— Будет работа, ты мне срочно нужен.

Скачков не выдержал, улыбнулся:

— Лаборант?

Васильев погрозил пальцем:

— Молчи!.. Изменил ботанике! Теперь изволь заняться не чистой наукой, а сельскохозяйственной, по новой твоей специальности.

Оказалось: Институту экономики срочно требуется научный сотрудник. Институт отправляет экспедицию в Калач, в совхоз. Надо изучить влияние сорняков на работу комбайнов.

— Ну как, согласен?

Согласен ли он! В тот же день выехал. На место прибыл рано утром. Бригада института жила на полевом стане, в вагончике. Сразу приступил к работе. Поля пестрели сорняками. 70 процентов площади занято всякой нечистью — бодяк, вьюнок, щирица, васильки, осот. А пшеница низкорослая, реденькая.

Начал хронометрировать уборку. Слезы, а не работа: комбайнеры неопытные, час косят — два копаются в моторе, устраняют помехи. Надо было выявить причины задержки комбайна.

В поле проводил весь день — от зари до зари, изучал сорняки, распределял их по группам. Студент-третьекурсник стал научным сотрудником Института экономики. Вернувшись в Воронеж, написал первую свою статью: «Комбайн, культурные растения и сорняки». Статья была напечатана в научном журнале. Старик отец прочел, заплакал. Всю жизнь он проработал на почте телеграфистом. Мечтал, что сын станет образованным человеком, ученым. Мечта сбылась.

Институт окончен. Скачков остался в аспирантуре, защитил диссертацию. Тема ее была связана с уборкой комбайнами, — самому не пришлось их водить, но комбайн был «героем» его первого научного труда, стал и «героем» диссертации.

…Вечер незаметно перешел в ночь, долгую, многочасовую, октябрьскую. Кое-где листья на кленах облетели, сквозь черные ветки показались Плеяды — зимние звезды.

Скачков нарочно идет там, где больше палых листьев. Ему нравится ворошить их, слушать сухой, неожиданно громкий шорох. Я тоже сворачиваю с дорожки. Теперь мы оба шуршим листьями. Говорить трудно — шорох глушит голоса. Я молчу, смотрю на Скачкова. Он увлекся, сгребает листья ногами в большую кучу, потом разбрасывает их. Отдых.

Осень, поздняя осень, когда лист уже побили утренники, навсегда связана в моей памяти с горьким запахом горящих листьев. После школы шли в лес, сгребали кучи листвы и поджигали. В сухую осень листья быстро загорались, из молочно-сизого дыма вырывался и пропадал мгновенный бледный огонь. Его тут же душил дым, но огонь опять вырывался, уже желтый, гудящий, охватывал всю кучу: бездымное высокое пламя вскидывалось вверх. Током горячего воздуха подхватывало листья, они кружились в вышине, медленно оседали на землю.

Я говорю об этом Скачкову. Он смеется.

— Мы то же самое делали. Детство у людей похожее. Потом уже дороги расходятся, люди становятся разными. А дети все как бы одно братство.

И мы заговорили о детстве, о его прекрасных делах — о купанье в речке до озноба, до гусиной кожи на всем теле, о первых яблоках незрелых, скуловоротных, с белыми семечками. Яблоки еще совсем маленькие, их надо есть целиком, только хвостик выбрасывать. Потом пошла рыбная ловля: лет в семь-восемь — на верховую, когда удочка просто лозинка с ниткой; на нитке поплавок из пера и маленький, очень острый крючок. Наживляют на него муху. Позже — в десять — двенадцать лет — ловят на донную. Тут удилище уже ореховое, длинное, леса волосяная; на ней свинцовое грузило, пробочный зеленый или красный поплавок; крючок покрупнее, наживляется на него червяк. Насаживать надо так, чтобы червяк сидел плотно свернутый, только кончик должен шевелиться. На такую удочку можно поймать и линя, и леща, и карпа.

— Нет, карп — рыба хитрая, — говорит Скачков. — Это — мечта рыболова. Пацанам почти не попадается. Я и сейчас очень редко карпа ловлю.

Скачков ходит удить на «Докучаевское море». Жаль, за весь сезон удается порыбачить раз пять-шесть, не больше.

И мне вдруг приходит мысль, что мы со Скачковым во многом похожи, — детство, юность прошли почти в одних и тех же местах. Купянск и Валуйки — это же очень близко, в соседних областях, Харьковской и Воронежской. И поступать в институт обоим было нелегко: родители — служащие. И оба с первого курса увлекались одной и той же наукой — ботаникой. Потом, после института, пути разошлись — Скачков стал агрономом, ученым, я ботаником, позже — литератором.