— Было метров пять. Не знаю, как сейчас.

Мы разделись, вошли в воду. Вадим плавал не хуже меня. Течение подхватило нас, понесло, но мы саженками быстро переплыли неширокую реку и вышли на том берегу.

— Купайся с нами! — крикнул пастуху Вадим.

Мальчик молча покачал головой.

— Что, плавать не умеешь?

— Умию. Тилько мени за коровами трэба доглядаты.

Пастух был на работе и не разрешал себе неположенного.

Я сидел на берегу, опустив ноги в воду, и мне казалось, что не было никаких двадцати лет отсутствия, что я никуда не уезжал из Куранска, просто приплыл сюда из дома на лодке и купаюсь в теплой быстрой воде. Если взглянуть вправо — высоко на горе, над Осколом, увидишь наш дом из темно-красного кирпича, с зеленой крышей, с белыми столбами открытой веранды; вокруг сад, по склону клубятся яблоневые кроны.

Уверенность в этом была так велика, что я прикрыл глаза, чтобы невзначай, до срока не взглянуть на гору.

Вадим ходил по берегу и тряс головой — набрал воды в уши.

— Никак не выльешь, — с досадой сказал он.

— А ты свесь голову набок и поскачи на одном месте. Он подпрыгнул раз, другой, засмеялся:

— Сразу пошла — тепленькая водичка, успела уже нагреться в ухе.

А мне очень хотелось рассказать ему, как в этом самом месте — на быстрине — мы с отцом впервые ловили рыбу на утренней заре. До тех пор я никогда не вставал так рано, а тут отец тихо разбудил меня. Чтобы не беспокоить мать, мы выбрались из дома через веранду, пошли по мокрому от росы саду, я сразу промочил ноги, но молчал — боялся, что отец отправит домой. В то утро мы ничего не поймали, но я и сейчас мог бы рассказать подробно — час за часом, как мы ехали, как ловили рыбу, как купались, что говорил отец.

Я взглянул на Вадима. Он ходил по берегу и смотрел на ту сторону — ему хотелось поговорить с пастухом.

— Если хочешь, плыви обратно, — сказал я.

— А ты?

— Я немножко позагораю.

Вадим быстро переплыл реку, отжал трусы, подошел к пастуху; они сидели на корточках и о чем-то говорили.

А я, оттягивая время, стал смотреть на дно, ярко освещенное солнцем. У моих ног бесстрашно плавали мальки — будущие лещи, плотицы, щуки. Сейчас они были неотличимо похожи друг на друга и мирно плавали все вместе. Иногда маленькая рыбка быстро поворачивалась боком и на мгновение, как зеркальце, сверкала в солнечных лучах. А под мальками, так же как и на том берегу, беспрерывно мотались зеленые «русалочьи косы».

Я снова взглянул на тот берег. Вадим взял у пастуха кнут, чертил что-то на траве. Потом оглянулся, ожидающе посмотрел на меня. И я решился — почувствовав, как сильно забилось сердце, быстро повернул голову вправо и ахнул: на месте нашего дома стояло что-то совсем другое, совсем непохожее на него. Только темно-красные кирпичные стены говорили — это он, это наш дом. Но куда же девались белые колонны, зеленая крыша, шпиль на фронтоне? Их не было — веранда наглухо забита некрашеными досками. Сада нет. На месте его три далеко отстоящих один от другого деревянных мухомора, какие обычно стоят на детских площадках. Издали двор казался пустынным. Непонятно: зачем же забили веранду? Или потому, что надо было расширить жилплощадь детского сада? Их везде еще мало, везде не хватает…

Я смотрел на наш — такой близкий и такой чужой — дом, чумаковский дом, где я родился, вырос, откуда ушел много лет назад. И тут на голом пустыре из-под одного из мухоморов вырвалось что-то маленькое, красное; как быстрый огонек, побежало к соседнему грибу и скрылось под ним.

Я бросился в воду, в несколько взмахов переплыл Оскол; запыхавшись, вышел на берег, лег на песок. Послышались голоса Вадима и пастуха.

— А за «Беломором» який сорт идэ?

— За «Беломором» — «Казбек», три рубля коробка — двадцать пять штук. Потом «Люкс» — еще дороже.

— Самые дорогие?

— Ты что — «самые дорогие»! Самые дорогие, брат, это сигары «гавана», пять рубликов штука. Их нам с Кубы привозят.

— Не може быть, — твердо сказал пастух. — Кто ж такие будэ курыты? Та за пять рублив лучше сто грамм выпить.

— Ну, тот, кто «гаваны» курит, водку пить не захочет. Ему коньяк «Двин» подавай: семьдесят рублей бутылка.

— А ты пил?

— Зачем? Коньяк, водка — горькие. Лучший напиток на земле знаешь какой?

— А то не знаю! Сельтерская с двойным сиропом.

— Тоже сказанул! Виноградный сок — вот что! Двести пятьдесят граммов пломбира, стаканчик сока — ешь и запиваешь. Мы с папой каждое воскресенье ходим в кафе на улице Горького.

Пастух сплюнул сквозь зубы.

— А куришь ты що?

— Я совсем не курю. Легкие прокоптятся, можно раком заболеть. Папина мать от рака умерла. Она здесь жила, в вашем Куранске.

— Давно?

— Давно — двадцать лет назад.

— Теперь, кажуть, рак радием можно вылечить. — Пастух вынул кисет, умело свернул козью ножку, потом достал увеличительное стекло, навел на солнце. Папироса задымилась.

— Ловко! — сказал Вадим. — И спичек не надо. Ты что, махорку куришь?

— Махорку. «Гаваны» до нас еще тилько везуть… — Он насмешливо взглянул на Вадима. — А ты не куришь, на що тоби вси сорта знать?

— Я для коллекции собираю папиросные коробки.

— И марки?

— Нет, марки все собирают. Коробки интереснее — их редко кто собирает.

Я слушал Вадима и думал, что вот рядом со мной живет маленький человек, самый любимый, самый близкий, — и уже такой далекий. У него своя, неведомая мне жизнь. Когда Вадим вдруг начинал расспрашивать об отдельных сортах папирос, я сердился, считая, что он потихоньку курит. И что виноградный сок — лучший напиток на земле, я тоже узнал только сейчас…

Близился полдень. Пастух взглянул на солнце, молча поднялся, не прощаясь с Вадимом, погнал коров к отлогому берегу на водопой.

Пора было идти в город — встретиться с ним после долгой разлуки.

И вот мы снова идем по Колонтаевской, сворачиваем на Октябрьскую — бывшую Дворянскую, главную улицу города. На углу, в двухэтажном сером здании, как и двадцать лет назад, — райисполком. До революции в этом доме помещалась городская управа.

Я остановился, взглянул вдоль улицы. Она просматривалась очень далеко — почти до самого конца. Но как это могло быть? Укоротилась она, что ли? По этой улице впервые, семилетним мальчишкой, я один, тайком от родных, прошел из конца в конец — от Покровского собора, разобранного в тридцатом году, вот сюда — до городской управы. Какой длинной, бесконечной была тогда Дворянская! И как я боялся, как испуганно оглядывался на каждого прохожего. Вдруг спросит: «Ты чей, мальчик? Почему один тут шатаешься?» Дойдя до конца улицы, я еле успел спрятаться за старую липу с выгнившей, залитой цементом сердцевиной: возле каменного крыльца городской управы медленно расхаживал огромный усатый городовой в парусиновом кителе с темными от пота подмышками. Очень толстые икры городового были туго схвачены узкими голенищами до блеска начищенных сапог.

Весь сжавшись, тяжело дыша, я стоял за липой и ждал, пока городовой повернется спиной. Тогда, может быть, еще удастся спастись…

Так кончился мой первый выход в мир. Как много я увидел, узнал тогда! Сколько раз до этого дня мы с матерью ходили по Дворянской, но только в тот день я по-настоящему понял, как огромны богатства витрины игрушечного магазина Красикова. Или магазин резиновых изделий «Машков и сыновья» — я впервые рассмотрел там гигантскую правую калошу, стоящую среди десятка обыкновенных мелких и глубоких калош.

А теперь на месте магазина с огромной калошей был пустырь. У самой земли, вровень с нею, темнел каменный фундамент. Над грудами битого кирпича подымались уже немолодые клены-самосады — выросли на руинах.

Вадим кивнул на развалины:

— Немцы сожгли?

— Да.

— Почему же площадка до сих пор не расчищена?

— До всего, брат, руки не доходят.

— Почти двадцать лет прошло, и все не доходят?

Я не ответил, я сам был подавлен заброшенностью, запустением моего родного города. С трудом узнавал я дома, которые столько лет мог ясно представить себе, закрыв глаза.