Наконец Леся, тяжело вздохнув, опускается рядом с Аширом.
— Ладно, — говорит она, — если вы не можете найти дорогу, подождем, пока стемнеет. Тогда разведем костер, из лагеря увидят — придут.
Ашир не отзывается, думает: как быть? Сейчас сказать Лесе, что костра не будет — он не взял спичек, или подождать до вечера? Может, Леся успокоится, перестанет волноваться. Нет, лучше сказать сразу. Не надо скрывать правду, даже если она горькая.
— Леся, я не взял с собою спичек, — говорит Ашир.
Она быстро оборачивается:
— Почему? Забыли совет Бориса Ивановича: «Идешь в пески на минуту — бери огонь и воду»?
— Вода у нас есть, — напоминает Ашир.
— Ага! Значит, вы водой попробуете разжечь костер? Интересная новаторская идея!
Наступает долгое молчание. Кругом тихо, только порой из-за бархана вдруг свистнет ветер да прошуршит песчаная поземка. Бархан высокий, немного прикрывает от ветра, но с вершины все время сносит песок, он тонким слоем ложится на спину, на плечи; пошевельнешься — песок течет в рукава, за воротник спецовки, в карманы. Песок уже на теле, в волосах, в бровях. Время от времени надо прочищать уши, нос — песок мешает дышать. Глаза лучше держать закрытыми, а то будут слезиться.
Очень медленно тянется время. Который час — неизвестно. Рассеянный ровный свет не тускнеет — май, дни длинные, стемнеет не скоро. Солнца нет. Песок давно остыл. Леся ежится, ей холодно в комбинезоне. У Ашира под спецовкой рубашка, майка.
— Слушайте, Леся, — неуверенно говорит он, — возьмите мою спецовку. Я тепло одет.
— Спасибо. Не надо, — сухо отвечает она. — У вас, в Туркмении, любят тепло одеваться. Взяли бы с собой ватный халат — можно спокойно сидеть под барханом хоть до утра.
Ашир ничего не говорит — ей холодно, вот она и сердится.
Он снимает спецовку из «чертовой кожи», накрывает Лесины плечи.
— Я ж сказала — не надо, мне не холодно, — раздельно, по слогам говорит Леся, но спецовка остается у нее на плечах.
Рубашка у Ашира с воротником. Рукава длинные. Он разгребает песок, ложится в ямку. Ничего, жить можно.
Кажется, начинает смеркаться. Куст Большого Селина справа из зеленого стал серым, бархан за ним совсем плохо виден. Ашир приглядывается. Нет, это просто песок несет гуще — ветер подул сильнее. Вон опять показался бархан, и Селин стоит зеленый. Ветер то усиливается, то ослабевает. Сколько времени он будет так дуть?
Ашир плотнее прижимается к бархану. Без спецовки ему сразу стало очень холодно, но бархан сейчас не греет, он холодный, как ветер… А если углубить ямку? Он начинает осторожно рыть одной рукой — надо, чтобы не заметила Леся. Еще спросит: «Что вы делаете, зачем?» — и сразу же сбросит с себя спецовку.
Ямка стала глубже, но на дне ее песок сырой, от него еще холоднее.
Он прижал руки к груди, крепко стиснул зубы, чтобы унять внутреннюю дрожь. А ветер все дует, дует по-прежнему.
Вечер, вечер… Как всегда в пустыне, темнеет сразу, без сумерек. Уже не видно Большого Селина, не видно соседних барханов. Пропала желто-серая мгла. Кругом густая, непроглядная тьма. Только бархан, под которым они сидят, чуть белеет.
Ашир скорчился. Колени его чуть не касаются подбородка. Надо, чтобы тело занимало как можно меньше места. Но это не помогает — еще немного, и он уже не сможет сдержать дрожь, начнет стучать зубами. А впереди вся ночь, холодная пустынная ночь… Потом день… Каким он будет? Утихнет ли ветер? Но что об этом сейчас думать?
Леся лежит молча. Заснула? Ашир прислушивается — нет, не спит, вздыхает. Вот зашевелилась. Спина, плечи сразу почернели, посыпался песок.
— Ашир, вы спите?
— Нет, Леся.
— Дайте мне воды. У меня во рту совсем пересохло.
— Сейчас, Леся.
Он приподымается, подползает к ней на коленях, Снимает надетую через плечо флягу. Дать воды… Но у них всего одна фляга… На сколько времени?
Он садится рядом, отвинчивает металлический колпачок, осторожно вынимает пробку, держа флягу обеими руками, подает Лесе.
— Пейте, только немного.
— Дайте же мне флягу, — требовательно говорит она. — Я не маленькая, чтобы меня поили из рук.
— Нет, — тихо говорит Ашир, — пейте только так.
Он дает ей выпить три глотка и сейчас же отнимает флягу, закрывает пробкой, завинчивает металлический колпачок.
— Вы мне дали всего одну каплю, — Леся с трудом говорит спокойно. — Почему? Бережете для себя? Дайте еще. У меня все горит внутри.
— Нет, Леся. Больше нельзя.
— Ну что ж, — печальным голосом говорит она, — я понимаю, фляга ваша, и я еще смеялась — зачем ее берете. Вы могли бы совсем не дать мне воды. Спасибо и за это…
Ашир ложится на свое место. «Ваша фляга…» Зачем, зачем она так говорит?
Ему хочется как-то смягчить отказ. Но что скажешь? Конечно, ей очень трудно — впервые в пустыне; о жажде в песках только читала в каких-нибудь «Каракумских записках». В лагере, в поле воды хватает: у каждого — фляга; не хватит — в кузове запасный бочонок с шлангом. А тут и холод и жажда. И неизвестно, когда все кончится…
Леся приподымается, садится возле бархана. Она больше не просит пить: по голосу Ашира поняла — воды он ей не даст. Но она больше не может терпеть эту муку — сразу вдруг заболело горло, колет, как при ангине. А он сидит под барханом и молчит, жалеет глоток воды, всего один глоток. Леся коротко всхлипнула, но сейчас же крепко сжала зубы — плакать? Нет! Его же ничем не проймешь — полудикарь… всю жизнь они живут в песках, в своих войлочных кибитках… От культурного человека — только костюм, больше ничего, а душа осталась, как и была тысячу лет назад…
Леся охватывает руками колени, горестно прижимается к ним лицом. Зачем, ну зачем было идти сюда? Она впервые в пустыне, ничего не знает, но он-то родился здесь, должен понимать, должен был отговорить, удержать ее. Так нет — сразу схватился, побежал в пески. Теперь вон спать собрался, ничего не чувствует — что ему? С детства привык обходиться без воды, как верблюд…
Она тоскливо оглядывается — кругом непроглядно чернеет ночь, холодная пустынная ночь. А завтра? Что, если весь день опять будет дуть этот проклятый ветер? Значит, весь день они проведут вместе возле этого холодного бархана? И он будет давать ей глоток воды, поить из рук… Леся чувствует вдруг жгучую ненависть к Аширу. От этой ненависти ей даже трудно дышать. Но что она может ему сделать?
— Хорошо, — бессильно шепчет она, — погоди, погоди, хорошо!
Леся всем телом поворачивается к Аширу, и он слышит тихий смех.
— Что вы, Леся? — встревоженно спрашивает Ашир. — Что с вами?
— Ах, господи, — хриплым, веселым голосом говорит Леся, — ах, господи, до чего глупо! Ну просто дико глупо. Я — дура, только сейчас сообразила…
— Что сообразили? — тихо спрашивает Ашир.
— «Что», «что»… Понятно, почему случилось все это! Сама я во всем виновата. Вы же не за Смирновией шли, Ашир! Вы знали, что она отцвела, — последний экземпляр с цветами сорвали, а пошли, побежали в пески, несмотря на бурю. Почему?
Ашир молчит. Он затаился в своей сырой ямке. Он хочет одного, только одного — чтобы Леся больше не говорила ни слова, замолчала совсем.
Но она уж поняла — удар нацелен точно.
— Ужасно, ужасно глупо! И как я сразу не сообразила — сама не знаю.
Ашир видит: она подползает к нему на коленях. Вот уже видны глаза, нос, чуть белеют зубы. Она смеется, молчит и смеется.
— Слушайте, Ашир, вы побежали в пески, чтобы услышать что-то по-туркменски. Правда? Для этого пошли сюда в бурю и меня повели за собой? Да?
Она придвинулась совсем близко, хочет рассмотреть его лицо. Он вжимается в бархан.
— Ашир, вы хотели услышать три слова, только три слова; что, разве не правда? Ну вот, так и быть, я говорю вам эти три слова: мен сени сойярин! Довольны вы? Сойярин, — повторяет раздельно — сойярин! До чего смешное слово! Господи, и говорят же люди на этаком языке — сойярин! — Она хохочет, вплотную приближается, заглядывает в лицо. — Ну вот, ваше желание исполнилось — можете на радостях хлебнуть из своей персональной фляжки и сладко заснуть под родным барханом.
