Мурад оглянулся — далеко ли отошел от деда Черкеза? Нет, вон он идет… Надо не терять его из глаз, все бугры кругом одинаковые — потеряться очень легко, тогда хоть плачь, хоть кричи — никто тебя не услышит, не увидит; среди бугров человека трудно найти — бугры заслоняют его, глушат голос. Деду Черкезу придется идти в кишлак, оттуда звонить по телефону в Казанджик, чтобы выслали «ПО-2» — тот быстро найдет: отец говорил — были уже такие случаи. Но пока поговорят по телефону, пока вылетит самолет, наступит вечер, темнота. Придется одному ночевать в пустыне.

При мысли об этом Мурад быстро взглянул назад. Дед Черкез спускался с бугра, высокая черная папаха мелькала среди редких веток саксаула. Мурад спокойно пошел дальше. Солнце больше не поднималось вверх, остановилось на месте — маленький исходящий белым светом кружок — и жгло, палило все вокруг: лысые вершины, замерзшие на них серо-зеленые саксаулы, желтовато-зеленый борджок, зеленую траву — илак.

Держа наготове саксаулину, Мурад пошел через бугры с подсолнечной стороны. Как назло, ок-иляны не попадались. Он миновал одну лощину, другую. Ничего, пусто! Как будто по своему радио передают друг другу — «берегись».

Надо дойти еще вон до того бугра, потом догнать деда Черкеза — он сказал правду: ок-иляна не проведешь — очень хитрая змея.

До бугра оставалось шагов десять, когда Мурад заметил наконец ок-иляна. Это была прекрасная, очень длинная, верно уже пожилая, змея, даже издали было видно, как сильно согнулась красная веточка Кандыма, на которой она повисла. Ок-илян удобно устроилась в развилке, висела неподвижно и была очень похожа на белый ремень, которым отец Мурада подпоясывает в выходной день чесучовые брюки. Мурад согнулся, не сводя взгляда со змеи, стал подкрадываться. Сначала он ставил каблук, потом опускал всю подошву — так ходят все охотники, выслеживающие хитрого и опасного зверя. Ок-илян висела неподвижно. Верно, она повернулась к солнцу спиной и поэтому не замечала Мурада, подходившего со стороны солнца. Держа саксаулину наизготове, пригибаясь почти до земли, Мурад все крался и крался к бугру. Шагах в трех надо кинуться, оглушить змею, потом прижать к земле и добить.

Кусты совсем близко — можно даже различить темные полосы вдоль светло-серого тела. Круглая головка, похожая на костяную пряжку брючного ремня, выделяется на конце бессильно повисшего тела. Змея крепко уснула на солнце, не чует, что пришел ее последний час.

Мурад остановился, вытянул вперед саксаулину, одним прыжком ринулся на змею. Удар! Еще удар! Змея замертво лежала на песке. Мурад сделал шаг к ней и вдруг по щиколотку провалился в сусличью нору, Он хотел вытащить ногу, но ее будто пружиной подбросило вверх — из песка, раздвигая его, поднималась желтая, как песок, толстая змея. Она росла прямо на глазах; ввинчиваясь в воздух, кольца ее тела вращались со свистящим шорохом. И все выше и выше подымалась плоская голова с широким белым крестом на темени.

— Эфа! — Мурад замер на месте, он смотрел в круглые сонные глаза змеи и не мог двинуться, словно глаза эти приказывали: «Стой!»

Прошла секунда, еще секунда. Эфа зашипела, выбросила жало, готовясь к прыжку, всем телом откинулась назад. И тут справа из кустов на змею бросился Сакар. Послышалось клацанье зубов, длинное тело змеи вытянулось, сжалось, сильный хвост бил Сакара по лапам, по спине, по голове, но пес мертвой хваткой держал эфу за шею, не давая ей ужалить. Шатаясь от ударов, Сакар старался удержаться, не упасть. Но эфа все била и била своим длинным, мускулистым, очень сильным телом. Мурад закричал, заплакал, схватившись за голову. Над кустами показалась черная папаха деда Черкеза. Дед быстро ссадил на землю ительги, кинулся вперед. Ударом ножа отсек голову эфе, вырвал из зубов Сакара труп змеи. Сакар лег, он тяжело дышал, уронив голову на вытянутые лапы.

Совсем близко Мурад увидел очень черные глаза деда на очень белом лице.

— Ужалила? Она тебя ужалила? — дед Черкез хватал Мурада за голову, за плечи, руки его дрожали, будто ему было очень холодно. Мурад испугался еще больше, он не мог уже плакать и только икал со страха. — Где, где? — задыхаясь, повторял дед Черкез, его легкие, сухие руки метались по телу Мурада, искали укус.

— Ни-нигде, — заикаясь проговорил Мурад, — ее Сакар схватил…

— Правда, это правда? — Дед Черкез вдруг тихо, робко засмеялся, все сомневаясь, еще не веря. И Мурад увидел, что лицо деда Черкеза уже не такое белое, а глаза стали блестящими и из одного глаза выкатилась совсем маленькая слезинка. Дед Черкез быстро смахнул ее кулаком. — Ты очень сильно напугал меня…

Он подошел к безглавой эфе, ударом чарыка отбросил ее далеко в кусты.

— От укуса эфы погибают даже верблюды.

Дед Черкез поглядел на лежавшего Сакара, кивнул одобрительно:

— Молодец, хороший пес!

Сакар радостно и робко завизжал, на животе подполз к деду, он очень ценил скупую ласку хозяина, но дед Черкез уже отвернулся, бережно поднял с земли ительги, посадил на руку. Сокол сидел понуро, он не видел, что произошло здесь, и не знал, каким героем оказался его товарищ по охоте Сакар.

Идти до дома было еще далеко, теперь дед Черкез не отпускал от себя Мурада, шел рядом и время от времени правой рукой трогал его за плечо, будто хотел проверить, здесь ли он. Сакар тоже держался близко — трусил сзади, чуть не тычась носом в ноги, — хотел оправдать похвалу хозяина. Мурад благодарно посматривал на Сакара, но не решался погладить — неизвестно, понравится ли это Сакару.

Мурад подумал, что дед Черкез теперь, когда прошла опасность, должен очень сильно на него сердиться: если бы не Сакар, Мурад был бы сейчас уже мертвецом. Он робко посмотрел на деда Черкеза:

— Ата, ты больше никогда не возьмешь меня на охоту с ительги?

— Почему? — сказал дед Черкез. — Мы с тобой еще будем охотиться.

— Когда?

— Когда? Осенью. Тогда и мех у зайцев будет густой, не такой, как сейчас, — видишь, линяет, — и дед Черкез рукой стал счищать заячью шерсть со спины Мурада. Он счищал очень долго, пока не осталось даже волоска, как будто деду Черкезу было приятно просто так водить рукой по спине Мурада. Мурад чувствовал на себе эту легкую, быструю руку, и ему хотелось, чтобы на спине было побольше шерсти и дед Черкез все счищал и счищал ее…

— Ата, — тихо сказал он, — ты не сердишься на меня, ата?

— За что? — так же тихо спросил дед Черкез.

— За эфу, за то, что она меня чуть не укусила.

— Нет, не сержусь. Я сам виноват — не надо было отпускать тебя одного: мы в песках. — Дед Черкез задержал руку на плече Мурада. — Ты очень сильно испугался?

— Очень, — тихо сказал Мурад, — я никогда, никогда больше не буду уходить от тебя, ата. — Он взял руку деда Черкеза и стал тереться о нее лицом.

Возле кибитки не было никого, внутри тихо. Значит, мать опять ушла, не сидится ей дома…

Дед Черкез остался с ительги — надо было посадить его в шалашик, накормить, а утром отнести к хозяину.

Мурад вошел в кибитку. Бросились в глаза аккуратно сложенные в углу вещи — чемодан из желтой кожи тускло посверкивал своими замками, под чемоданом постель в ремнях, корзина с посудой и продуктами. К ним прислонено цинковое корыто.

Мурад обомлел: как? Они уезжают? Но почему? Что случилось?

Из угла на женской половине раздался жалобный стон. Мать лежала на кошме, обернувшись лицом к стене. Она сняла красное койнеке, была в серой жакетке, в серой юбке.

Мурад испуганно наклонился над нею:

— Мама, что с тобой? Тебе плохо?

— Плохо, — чуть слышно сказала мать, — в животе сильно болит, с правой стороны. Верно, опять приступ аппендицита. Надо скорее ехать домой. — Снизу вверх она внимательно посмотрела на сына.

Мурад молчал: он был ошеломлен, подавлен двумя словами, только двумя словами: «ехать домой».

Ехать домой — это возвратиться в душный, пыльный Казанджик, где сейчас почти нет ребят, и с утра до вечера сидеть дома, читать по приказу матери учебники или слоняться по голому двору.