29

Габриэль

Это мой первый хороший ночной сон с тех пор, как я потерял отца. С надвигающимся ужасом похорон, которые мне предстояло пережить сегодня, я полностью ожидал, что снова буду мерить шагами квартиру, но Ева спасла меня от этого. Так же, как она была единственным светлым пятном на этой ужасной прошлой неделе.

Она уснула почти сразу после того, как мы приняли душ, но не раньше, чем свернулась ко мне клубочком, положив руку мне на грудь. Это был первый раз, когда она решила так спать. Я не осмелился заговорить с ней, не желая разрушать чары, но она казалась другой в лучшую сторону, как будто чувство вины, сдерживающее ее, перестало иметь значение.

Ничто, кроме ядерного взрыва, не заставило бы меня потревожить ее, поэтому я лег, на этот раз успокоив мысли, и действительно уснул.

Но мне пришлось проснуться. К сожалению.

Каждая минута этого дня будет ужасной. Директор похоронного бюро позвонил мне два дня назад и спросил, хочу ли я сказать несколько слов, и я не мог отказаться. Кто еще это сделает? Мама сказала, что не будет присутствовать. Справедливо. Они уже много лет толком не разговаривали, но все равно странно, как будто я — все, что мой отец мог показать за свою жизнь, а мы даже не были близки.

Моя речь написана; мой костюм, выбранный под руководством Себастьяна, висит в шкафу; и я не могу придумать, чем еще заняться. Поэтому я просто лежу в кровати, нервы ползут по моей коже, пока Ева не шевелится.

Как только я убеждаюсь, что она действительно просыпается, я обнимаю ее и крепко прижимаю к себе. Она вскрикивает, напрягается, затем расслабляется, осознавая, где находится. Это что-то бьет мне в грудь. Быть здесь, со мной — это повод расслабиться.

Она устраивается, голова у меня на груди, и удобно кладет на меня руку. Ее голос тихий, с тревожным оттенком.

— Как ты себя чувствуешь? По поводу сегодняшнего дня?

Черт возьми. Я надеялся, что она какое-то время будет игнорировать слона в комнате, чтобы я тоже мог. Но теперь, когда это было сказано, похороны моего отца прямо здесь, в постели с нами. От этого никуда не деться.

— Плохо. Я это переживу.

— Ты переживёшь.

Это не вопрос. Я двигаюсь, чтобы лучше её разглядеть. Сегодня в ней есть что-то странное, неловкое, чего я не ожидал, учитывая, какой свободной она казалась вчера вечером. Думает ли она о своей матери? Интересно, будет ли она гореть в аду?

Хотя она и избавилась от своей религии, детские убеждения имеют свойство цепляться за тебя. Даже сейчас я бы дважды подумал, прежде чем сказать «Кэндимен» три раза среди ночи.

А может, она просто беспокоится обо мне.

Маловероятно, учитывая обстоятельства. Но я могу надеяться.

После нескольких минут полунеловкого молчания я больше не могу это выносить. — Давай. Давай двигаться.

Ева садится, приглаживая свои растрепанные волосы. Она морщится, когда двигается, и улыбка касается моих губ. — Больно?

Она искоса смотрит на меня.

— Да. Почему ты выглядишь довольным?

— Потому что я мужчина, и мы отвратительны.

Я резко ущипнул ее за сосок, чтобы подчеркнуть свою точку зрения, держал его, пока она не взвизгнула и не вцепилась когтями в мою руку, затем отпустил ее. Она фыркнула, но выглядела почти облегченной. Напряжение спало, и я большим пальцем открыл запертый ящик прикроватной тумбочки и достаю телефон.

Я чуть не уронил его, когда увидел время.

— Блядь! Мы проспали. Мне нужно идти.

Папа живет недалеко, в трех часах езды. Мне редко удается водить машину, поэтому я отказался от предложения Кендрика о вертолете в пользу своей машины. Думаю, мне понадобится время, чтобы прочистить голову, как до, так и после церемонии. У меня нет спортивной машины, но я наконец-то обновил свой скучный старый Ford до BMW по настоянию Джейкоба и Себа.

«Смущение» — вот слово, которое они использовали, чтобы убедить меня.

Я быстро одеваюсь, достаю одежду Евы на день и переключаю замки, чтобы она могла войти и выйти. Быстрый, странно домашний поцелуй на прощание, и я выбегаю из двери огромного коммунального гаража. Несколько братьев — серьезные фанаты техники, и их машины стоят в специальных кабинках, огороженных, чтобы предотвратить случайные столкновения.

Моя машина стоит в основном стаде, и я запрыгиваю в нее, выезжая из гаража так быстро, как только могу. Охранники у ворот останавливают меня, как всегда, и тщательно обыскивают мою машину, пока я жду. Только Кендрик может проехать мимо них без обыска. Даже если бы я хотел освободить Еву, это было бы невозможно.

Я сжимаю пальцы на руле. Откуда, чёрт возьми, взялась эта мысль?

Я еду по лесу, кондиционер работает на полную мощность, а из динамиков играет Pestilence. У меня нет никаких шансов столкнуться с кем-то на этих дорогах. Они пусты, как гоночная трасса. При других обстоятельствах это было бы весело, но страх на похоронах и внезапная тошнота, полная вины, портят все впечатление.

У меня есть свобода. Я могу уехать, что-то сделать, познать жизнь в большем мире. Каково было бы, если бы ворота, через которые я только что проехал, обозначали границу моего существования? Одна эта мысль замыкает полосу клаустрофобного ужаса на моей груди. И это жизнь Евы, навсегда. Из-за меня.

Я эгоистичный ублюдок.

Я знал это раньше, но до сих пор не чувствовал этого по-настоящему. Я сделаю все возможное, чтобы она полюбила свою клетку, но я все еще тот, кто запер ее в ней. Как она могла так легко улыбаться мне этим утром? Как она может казаться, что ей нравится мое общество? Я не хочу думать, что это может быть актом, призванным убаюкать меня, но это может быть так. И я не могу винить ее, если это так.

Часы пролетают, и я приезжаю в похоронное бюро за двадцать минут до конца. Мои внутренности скручиваются и сжимаются от того, что меня ждет впереди. Помимо моих магических представлений, которые были для меня чистым бегством от реальности, я никогда не любил публичные выступления. Тяжесть слишком многих глаз невыносима.

Прежде чем столкнуться с музыкой, я быстро звоню Джейкобу, который отвечает на втором гудке. Он единственный человек моложе пятидесяти, кого я знаю, кто предпочитает звонить, а не писать сообщения.

— Габриэль. Ты добрался благополучно?

— Да. Только что приехал. Ева в порядке?

— Да. Сейчас она в перчатках. Ты хочешь поговорить с ней?

Я думаю об этом, но отбрасываю эту идею. Мне нужно сосредоточиться, а Ева — чистое отвлечение.

— Нет. Просто скажи ей, что я сказал вести себя хорошо.

— Я ей этого не скажу.

Невозмутимо, как всегда.

— Тогда скажи ей…

— Габриэль. Сосредоточься.

Реальность врезается обратно, как нежеланный гость. Чистое отвлечение. Даже не разговаривая с ней.

— Да. Ты прав. Пока.

— Удачи.

— Мне это понадобится. Спасибо.

Церемония такая же удручающая, как я себе представлял. Мне удается не развалиться во время речи, но это близко к тому. Это закрытый гроб, слава богу, и я долго смотрю на лакированный сосновый ящик, прежде чем уйти. Это один из самых шикарных вариантов, оплаченный Братством и выбранный мной по звонку в Zoom в оцепенелой дымке.

Продавец, казалось, был приятно удивлен, как будто люди редко выбирают шикарные гробы. Да и зачем им это? Почему людей должно волновать, в каком типе гроба их похоронят? Или кремируют, как в случае с папой. Он всегда ненавидел замкнутые пространства. Ему бы не понравилось, если бы его похоронили.

Я некоторое время веду неловкую беседу с родственниками со стороны отца. Тетя и дядя обнимают меня и делают комплименты моей речи. Пара кузенов-мужчин, похоже, больше интересуются моей машиной и моей новой работой. Я отделываюсь от них той же неопределенной историей, которую рассказываю всем, кто спрашивает, извиняюсь и запрыгиваю обратно в машину.

Три часа, и я снова буду с Евой. Там, где мне и место. Когда я захлопываю дверь, я тяжело выдыхаю и закрываю глаза. Напряжение и горе все еще есть, но мой разум более свежий. Прохождение гнетущей церемонии помогло, вопреки всякой логике. Может, это все-таки больше, чем просто глупая традиция.