Мои руки дрожат, когда я подхожу к двери шкафа, но это не затуманивает мой разум. Глубоко вздохнув, я открываю дверь, игнорируя вещи Томаса, которые всё еще лежат, покрытые толстым слоем пыли. Мне следовало бы что-то с ними сделать, но я так и не смог себя заставить. Если бы Эм открыла шкаф, возможно, она бы поняла, что Томас ушел совсем не таким образом, как она думает.

Это я бросил его, а не наоборот.

Сглотнув комок в горле, я протягиваю руку и достаю картонную коробку, спрятанную в правом дальнем углу. Я ставлю ее на пол и смотрю на слова, написанные черным маркером.

Памятные вещи Тёрнера.

Сжав челюсти, опускаюсь на колени и аккуратно отклеиваю скотч — тот самый, который приклеил Томми. Он был тем, кто собрал все мои вещи, упаковал их и убедился, что ничего не потеряется. Он делал всё для меня, а я его убил. Скотч свисает сбоку, и я откидываю крышку.

— Ради всего святого, — бормочу я, зажимая переносицу, когда открываю коробку. На самом верху лежит папка, и я вытаскиваю ее, бросая на пол рядом с собой. Скорее всего, там документы о выписке и всё остальное, что они сочли нужным отправить со мной домой. Я наклоняюсь над коробкой и начинаю перебирать содержимое, стараясь не смотреть слишком внимательно на нашивки и фотографии.

Я когда-то любил такую жизнь. Мысль приходит неожиданно, оставляя горький привкус во рту. Это было давно, и я не понимаю, как мог сказать, что мне нравилась та жизнь, когда она забрала моего брата и мой рассудок.

Но отняла ли она мой рассудок? Или я всегда был обречен всё испортить?

Отбросив эту мысль, я наконец нахожу жетоны на дне коробки. Я не смотрю на них. Расстегиваю цепочку и вытягиваю ее, бросая жетоны обратно. Глубоко вдохнув, я достаю кулон и продеваю его в цепочку. Почти усмехаюсь, глядя, насколько детским он выглядит. Эта женщина, наверное, привыкла к бриллиантам и золоту, а не к чертовому кедру и дешевому серебру.

Я встаю на ноги, пораженный тем, что не теряю здравого ума, и подхожу к столу Томми, открываю верхний ящик и достаю лист плотной бумаги. Беру ручку, щелкаю ею, но застываю, глядя на бумагу.

Черт, что мне написать?

Я смотрю на нее еще несколько секунд, а затем быстро что-то черкаю, подписывая свое имя внизу.

Только когда всё сделано и кулон с цепочкой лежит на столе, я снова начинаю думать о дневнике. Открываю каждый ящик, пока не дохожу до нижнего, где нахожу блокнот в кожаном переплете. Сердце громко стучит в ушах, когда я беру его, зная, что не должен.

Не читай, черт побери.

Но предупреждать себя бесполезно. Открываю дневник, и он распаивается на последней записи за день до смерти Томаса. Я читаю его последние слова:

24 декабря 2013 года…

Я захлопываю дневник и швыряю его в ящик, с силой задвигая.

— Непоправимо сломанный, — произношу я вслух. — Ты думал, что я непоправимо сломан, — я смотрю на теперь уже закрытый ящик, шум в ушах усиливается, но на этот раз это не война возвращается ко мне. Это Рождество.

— Я не понимаю, почему ты не хочешь поставить елку, — Томас качает головой, наливая молоко в миску с хлопьями. Его волосы уже начали седеть, и, скорее всего, это из-за меня. Он на три дюйма выше меня и с легкостью мог бы превзойти меня в лучшие дни. Он поднимает на меня взгляд.

— Я ставлю елку каждый год уже много лет подряд и ни разу не сжег дом.

Я смотрю на него, сердце стучит в ушах.

— Не знаю. Просто это кажется плохой идеей, — мне всё равно на рождественскую елку, на самом деле. Я просто не хочу вспоминать то, что связанно с ней. Голова уже несколько дней гудит, чувство беспокойства не покидает меня, и я не могу понять, что происходит. Может, мне просто нужно ненадолго выйти из дома.

— Эй, — зовет меня Томми, когда я выхожу, и Ганнер спрыгивает с дивана, чтобы пойти за мной. — Куда ты?

— Прогуляюсь, — отвечаю я через плечо, выходя на морозный декабрьский воздух. Этой зимой было довольно тепло, но холод наконец-то взял свое. Я потираю руки, под ботинками хрустит снег.

— Тебе нужна куртка, — Томас появляется в дверном проеме. — Что с тобой происходит? Я заметил, что Ганнер постоянно…

— Он не знает, что делает. Я в порядке, — перебиваю я. — Возможно ему нужно больше тренировок.

— Ты… ты уверен? — Томми подходит ко мне и идет в ногу со мной. — Что-то не так, Тёрнер. Ты можешь поговорить со мной о том, что с тобой происходит. Я могу отвезти тебя к доктору Ньюкомбу на следующей неделе. Мы можем всё уладить. Может быть, тебе стоит попробовать стационарное лечение?

Я оборачиваюсь к нему, взмахнув руками в возмущении.

— Почему ты всегда считаешь, что со мной что-то не так? Может, если бы ты не делал таких предположений, я бы не чувствовал себя таким… сломанным.

— У тебя такой отстраненный, мертвый взгляд в глазах, — говорит он, на его лице написано беспокойство, и я ненавижу это. Я ненавижу его сочувствие. Ненавижу пытку и одиночество, которым я его подвергаю. Он протягивает руку и касается моего плеча.

Моя голова взрывается, прикосновение обжигает тело, словно огонь. Ганнер лает на меня. Томми убирает руку и отступает…

И всё погружается во тьму.

Я прихожу в себя, лежа в снегу, тело ломит, а голова раскалывается от боли. Я смотрю на свои руки, покрытые засохшей кровью. Ганнер жалобно скулит рядом, я поворачиваюсь к нему, и паника охватывает мое тело.

— Что я сделал? — спрашиваю я его, голос дрожит. — Что я наделал?

Но обмякшее тело в нескольких футах от меня, лежащее в снегу, говорит мне всё. Я ползу к нему, колено ударяется о что-то твердое. Я опускаю взгляд и вижу свою винтовку. Почему она здесь? Почему здесь лежит моя винтовка? Паника и ужас заполняют мое сознание, когда я подбираюсь к брату.

— Томми? — хриплю я. — Томми, — я хватаю его за руку и переворачиваю на спину. Его лицо искажено болью, руки сжимаются на груди.

— Всё нормально, — шепчет он.

Я качаю головой, слезы застилают глаза.

— Что я натворил? Что произошло?

Кровь вытекает из его рта, стекая по подбородку.

— Ты сорвался.

— Но я не помню, — быстро говорю я. — Я не помню этого. Мне нужно… нужно вызвать скорую, Томми, — я тянусь к его телефону в кармане куртки, мои руки трясутся, когда я пытаюсь разблокировать экран и онемевшие от холода пальцы меня не слушаются.

Томми перехватывает мою руку, выбивая телефон из нее.

— Не надо.

— Почему? — отчаянно спрашиваю я, пытаясь выудить его из снега.

Он тяжело дышит, и я узнаю этот звук. Это смерть, нависшая над ним.

— Ты не должен попасть в тюрьму за это.

— Я не хочу причинять людям боль, — умоляю его. — Если я буду там, я не…

Он качает головой.

— Ты должен понять… — кровь снова брызжет из его рта, и я пытаюсь ее вытереть. — Ты должен понять, как это остановить, как накормить монстра, что-то придумать.

— Что? — я отчаянно кричу, паника, вина и страх душат меня. — Мне просто остаться здесь одному? Что я должен делать?

— Похорони меня под моим любимым деревом, — его глаза закрываются, и тело содрогается в предсмертной судороге, дыхание останавливается. Я трясу его изо всех сил, но уже слишком поздно.

Я только что убил своего брата.

Прихожу в себя, глядя в глаза Ганнера, когда он толкает меня своим влажным носом. Я смотрю в его шоколадно-коричневые глаза, ненавидя себя в этот момент. Злость на самого себя прожигает меня насквозь, тепло распространяется по венам, как наркотик, — но даже в этом безумии остается осознание.

Все те убийства, которые я совершил после смерти Томаса, чтобы попытаться усмирить монстра, были оправданы мной как защита от посягательств на свою территорию, но на самом деле это была лишь попытка заглушить боль. И теперь пора остановиться. Время пришло. Я поднимаюсь на ноги и, скованными, методичными шагами, покидаю комнату.