Смедли явно надеялась, что ее квартирка станет своеобразным совместным домом для нее и ее лихого любовника. “Можно подумать, что два стула – это выражение надежды или отражение реальности, – писала она своей подруге Карин Микаэлис. – Что ж, у меня и в мыслях не было спорить с женщиной, разбирающейся в других женщинах так, как ты”^[41]. Она пыталась скрыть свое стремление к более исключительным отношениям за дерзкими заявлениями вроде “ни один мужчина больше не посмеет меня контролировать”.

Но потребность в глубокой неизбывной любви, как она признавалась в письмах к Микаэлис, сохранялась^[42]. (Клаузен всегда был о ней не слишком высокого мнения: “единственное впечатление у меня от [Смедли] – что это истеричная, самодовольная женщина”, – вспоминал он^[43].)

К концу лета Клаузену удалось наладить радиосвязь между Кантоном и Владивостоком – хотя и с помощью намного более мощного, а следовательно, не столь портативного, а значит, и более уязвимого передатчика на 50 Ватт^[44]. Смедли совершала изнуряющие исследовательские поездки во внутренние регионы Китая, посещая деревни обедневших ткачей, чьи пожитки состояли из “глиняной печи, узкой скамейки, стола, считаных кухонных приборов и подносов для коконов”. Она проникновенно писала в Modern Review о грабительских процентах, которые крестьяне платили ростовщикам, вынуждавшим порой семьи продавать своих детей в рабство. Тем временем Зорге умело использовал связи Смедли, чтобы завербовать сеть китайских помощников. Ее секретарь Чэнь Ханыпэн познакомил разведчика с “миссис Этуи”, родом из Квантуна, и другим кантонским товарищем, оба начали снабжать Зорге военными и политическими сводками о ситуации в южном Китае.

Зорге, опытному шпиону с надежным прикрытием, удалось избежать внимания со стороны британской полиции в Кантоне. А вот известной социалистке Смедли сохранить инкогнито было труднее. В июле она узнала, что китайские власти в Шанхае предупредили кантонские власти присматривать за ней, подозревая в участии в коммунистической пропаганде. Один соглядатай был приставлен просматривать ее почту. “Это предупреждение для будущих писем, – инструктировала она свою подругу Флоренс Сангер 19 июля 1930 года. – Джордж и Мэри, – так Смедли обозначала британскую полицию, – снова идут по горячему следу моих писем. О любовниках и революциях и т. п. больше не пиши”. Она отправилась в Генеральное консульство Америки в Кантоне, чтобы продлить американский паспорт и искать защиты у генерального консула Дугласа Дженкинса. Смедли возмущалась слежкой китайской полиции и предупредила ошарашенного Дженкинса (как он доложил в Вашингтон), что “боится выстрела в спину”^[45]. Как только Смедли вышла из его кабинета, Дженкинс направил госсекретарю США телеграмму с просьбой немедленно выяснить, является ли она действительно агентом коммунистов, как заявляли местные власти.

Спустя три дня, когда полиция в Кантоне принимала все более жесткие меры в ожидании масштабного коммунистического восстания, Смедли снова появилась в кабинете Дженкинса, доложив, что вооруженные полицейские, ворвавшись к ней в квартиру, конфисковали ее бумаги. Она настаивала, чтобы Дженкинс сопроводил ее домой. Обнаружив на месте двоих полицейских, дипломат приказал им покинуть квартиру. В результате обыска не было найдено ничего более компрометирующего, чем посылка с последним номером “Журнала Лиги левых писательниц”. Смедли официально не была членом агентуры, и – к счастью для Зорге – в ее квартире не хранилось никаких конфиденциальных материалов. Тем не менее, даже не учитывая личных соображений, любовница Зорге была слишком ценным активом и знала слишком много, чтобы он позволил славившейся своей жестокостью китайской полиции арестовать и допрашивать Смедли.

Решение Зорге было гениальным и свидетельствовало как об эффективности кантонской радиосвязи, так и об уважении, которым пользовался в Москве агент Рамзай. 7 августа по просьбе Зорге в официальной партийной газете “Известия” появилась статья ни много ни мало руководителя Бюро международной информации ЦК ВКП(б) Карла Радека. В ней он поносил Смедли как “буржуазную корреспондентку империалистической газеты”, критикуя ее за распространение лжи о бесчинствах китайских красных армий по отношению к беднякам с целью “вызвать сочувствие к землевладельцам, узурпаторам, торговцам и чиновникам”^[46]. Обвинения имели мало отношения к действительности. Но умышленная клевета помогла Смедли дистанцироваться от каких-либо связей с Москвой.

Накануне появления статьи в “Известиях” Смедли подписала в американском консульстве заявление, что не является ни коммунисткой (что было явной ложью), ни членом коммунистической или какой-либо иной партии (что было правдой). Она также поклялась, что не имеет никакого отношения к Коммунистическому Интернационалу, отрицая какое-либо участие в коммунистической агитации, большевистской пропаганде и любой подрывной деятельности против нанкинских властей, что опять же было ложью^[47]. Как следует из корреспонденции Дальневосточного бюро Коминтерна, Смедли еще 20 марта заявляла своему начальнику Игнатию Рыльскому, что ее “журналистская аккредитация являлась просто прикрытием и на самом деле она состоит в лиге борьбы с империализмом и располагает деньгами, чтобы заплатить китайским коммунистам за эту работу”^[48]. Единственной удивительным образом идеально правдивой частью заявления Смедли было признание, что за ее усилия ни СССР, ни Коминтерн не заплатили ей ни цента^[49].

Несмотря на это неудобство, кантонская миссия Зорге продолжала приносить впечатляющие плоды. При помощи друзей Смедли Зорге доложил в Москву о передвижениях войск, военных маневрах, структуре командования, создании внушительных военно-воздушных сил националистов из восьми самолетов в Кантоне, местонахождении немецких инструкторов и прогрессе крестьянского восстания под руководством коммунистов. 1 августа 1930 года лидер коммунистов Ли Лисань наконец захватил крупный город – Чанша в провинции Хунань (к чему его и призывала Москва), – учредив там советское правительство. Как и предрекал Мао, это оказалось роковой ошибкой. В пределах двух недель канонерские лодки националистов при поддержке Британии и Америки уничтожили силы “красных”, казнив в общей сложности свыше двух тысяч коммунистов. Зорге доложил об этом в Москву; Смедли написала во Frankfurter Zeitung. Каждый был в своей стихии. Смедли, по крайней мере, была счастлива.

“Никогда не знала я столь хорошего времени, никогда не знала столь здоровой жизни – умственно, физически, душевно, – писала Смедли подруге. – Я знаю, что это кончится, и когда всему придет конец, я погружусь в одиночество, несопоставимое с тем, что возникает, когда видишь любовные истории в журналах”^[50]. Но кантонской романтической идиллии “Сорги” и Смедли скоро придет конец – как она и предсказывала, – всего через несколько недель после того душераздирающего письма. 3 сентября Зорге срочно вызвали в Шанхай. Прикрытие Улановского было скомпрометировано. Шеф бюро спасался бегством.

Удача не сопутствовала Улановскому в самом начале его службы в новой должности руководителя шанхайской резидентуры, когда добродушные англичане – попутчики на корабле из Марселя, перед которыми он хвастался своей операцией по поставкам оружия, – оказались британскими полицейскими. Но на самом деле операция была обречена задолго до того, как он ступил на борт того судна.

Под карьерой Улановского в Китае уже была заложена бомба замедленного действия. Заложена она была еще в 1927 году, когда Улановский в составе официальной советской делегации Тихоокеанского секретариата Профинтерна прибыл в китайский порт Ханькоу. Улановский не слишком старался держаться в тени. Представляясь собственным именем, он болтал со многими советскими и китайскими коллегами, вместе с секретарем Профинтерна Соломоном Лозовским выступил с речью перед полным залом на конференции в Ухане. Поэтому то, что какой-нибудь старый знакомый из Ханькоу случайно столкнется на улицах Шанхая с человеком, выдающим себя за гражданина Чехии “Киршнера”, и узнает в нем советского чиновника, было лишь вопросом времени.