Это озадачило следователей. Мияги и Одзаки признались, что занимались шпионажем в интересах Коминтерна – до сих пор считавшегося независимой от Кремля организацией. Закон о поддержании общественной безопасности 1925 года разрабатывался как антикоминтерновский акт, направленный против компартии Японии и иных социалистических группировок. Если же агентура работала в интересах иностранной державы, дело попадало в сферу компетенции министерства армии и его разведагентства Кэмпэйтай. Выбор Токко и занимавшихся этим делом прокуроров министерства юстиции был очевиден. Они ни за что не были готовы передать конкурирующему ведомству столь ценное дело о шпионаже. Дело агентуры Зорге будет слушаться в суде как последнее и самое громкое – пусть и ложно атрибутированное – дело о шпионаже Коминтерна^[72].

Расколоть Зорге оказалось далеко не так просто. В посольстве Германии, как Зорге и рассчитывал, его арест вызвал тревогу и недоверие. Коллеги Зорге в немецком пресс-корпусе представили в посольство “подписанное всеми его участниками заявление о личной и политической благонадежности” журналиста Frankfurter Zeitung^[73], сообщал Отт в Берлин. Гельма Отт была вне себя, а ее муж был убежден, что полиция совершила чудовищную ошибку. Отт рискнул представить объяснение в министерство иностранных дел Германии: полиция подстроила дело против Зорге с целью скомпрометировать бывшего премьер-министра Коноэ намеками, что один из его советников сливал информацию о переговорах между США и Японией.

Местное отделение нацистской партии, в том числе и сам Мейзингер, выступали против “очевидной ошибки излишне бдительной тайной полиции Японии”^[74]. Подав официальную жалобу в министерство иностранных дел, Отт потребовал срочной встречи с заключенным. Новый премьер-министр генерал Тодзё, опасаясь политических последствий этого дела, переложил ответственность на министра юстиции, в свою очередь передавшего этот вопрос на рассмотрение главного прокурора, представившего требование прокурору Есикаве. Он знал, что, если в течение недели от Зорге не будет получено никаких признаний, Германия будет категорически настаивать на его освобождении.

Зорге и сам это знал. Будучи гораздо умнее Клаузена, он понял, что притворяться, будто он не собирал конфиденциальную информацию, будет бесполезно. Однако он понимал также и то, что лучший способ выжить – это притвориться, будто он работает на рейх, или, точнее, признать деятельность, осуществлявшуюся им в интересах германской военной разведки, Abwehr, скрыв при этом свои связи с Москвой^[75]. Пока он тянул время, Отт в посольстве ждал разрешения на визит в тюрьму. Зорге заявлял, будто не понимает немецкой речи своего переводчика. Следователи перешли на английский язык^[76]. Они допрашивали его посменно, засыпая новой информацией, выуженной из Одзаки, Мияги, Клаузена, Вукелича, а теперь еще и Каваи, арестованного 22 октября. Следователи приводили цитаты из обнаруженных на столе Зорге компрометирующих документов, в том числе семи страниц донесения Одзаки, едва они получили их переводы. Но Зорге все равно отказывался говорить и требовал Отта^[77].

Мало кто из читателей этой книги возьмется утверждать, будто в точности представляет себе, что происходит в сознании измученных пытками заключенных. О том, что происходило в голове Зорге в промежутке между пятыми и шестыми сутками допроса, мы можем судить лишь из сухого протокола и нескольких интервью с его следователями. В тюрьме стоял пронизывающий холод. Заключенный был изможден постоянными допросами и отсутствием сна – этот метод в советском НКВД называли “конвейер”. Вероятно, у него до сих пор был жар. Безусловно, он знал, что он единственный, кто еще не заговорил. По отношению к следователям он проявлял “крайнее высокомерие”, узнав, что Клаузен стал “информатором”, и угрюмо шутил, что даже если Клаузен “избежал виселицы в Японии, если он когда-нибудь вернется обратно в СССР, там о нем позаботятся”^[78]. Однако знание, что от него – и от своих убеждений – отвернулись даже ближайшие сотрудники, не могло не мучить его, тем более что он сам оказался на грани отречения от убеждений и дела.

Как бы то ни было, точная причина, почему Зорге сломался на шестой день ареста примерно в 10:45 У^[т]Р^[а]> навсегда останется тайной. Если руководствоваться холодной логикой, то его шансы на выживание благодаря участию посольства Германии были бы больше, если бы он продолжил хранить молчание. Но он все же заговорил. Была смена инспектора Охаси. Полицейский захватил из дому собственный драгоценный уголь, чтобы хоть немного прогреть кабинет, где проводился допрос. Охаси приступил к допросу, приведя уже не раз повторявшийся довод, что соратники Зорге уже сознались и продолжать лгать бесполезно. “Вы занимались шпионажем, – говорил Охаси заключенному. – И вы должны ответить «да»”.

К удивлению Охаси, Зорге именно так и ответил. “Да”.

“Вы действовали в интересах Коминтерна?”

Зорге снова ответил: “Да”^[79].

Возможно, в Зорге взыграла его непреклонная гордость. Прокурор Есикава случайно оказался в тот день в тюрьме, хотя и решил на пару дней воздержаться от допроса. “Я не хотел больше допрашивать Зорге на той неделе, – вспоминал Есикава, – и все же по какой-то причине я поехал в Сугамо. Возможно, сегодня что-то сдвинется, думал я”^[80]. Когда Охаси вызвал прокурора, чтобы тот сменил его на допросе после этого невероятного прорыва, с ним в кабинет вошла группка высокопоставленных чиновников – Огата из Токко, его заместитель, прокурор Тамадзава и судья Накамура Тонэо. В тесной камере все они едва умещались, но у Зорге наконец-то появились слушатели. Он вежливо встал, пока важная делегация входила в камеру. Тамадзава решил, что Зорге “очень вежлив, очень хорошо воспитан”^[81]. Есикава возобновил допрос с того места, где остановился Охаси. Словно во сне, Зорге вернулся к прежней позиции и снова стал все отрицать.

“Все ваши коллеги признались, – настаивал Есикава. – У нас есть ваша радиостанция, ваши коды, нам все о вас известно. Подумайте сами, неужели не пора уже признаться, чтобы избавить вас и ваших помощников от более сурового приговора?” С Зорге произошла новая перемена. Он словно застыл, побледнел и попросил дать ему бумагу. На ней он по-немецки написал: “Я был международным коммунистом с 1925 года”. Есикава прочитал это вслух своим коллегам. “Вы шпионили на Коминтерн”^[82], – сказал он Зорге.

Заключенный внезапно вскочил со стула, вытянулся по стойке смирно, бросил свою арестантскую шинель на пол и, засунув руки в карманы, начал расхаживать по тесной камере взад-вперед. “Да, я действительно коммунист и занимался шпионажем. Я потерпел поражение! – кричал Зорге. – Я ни разу не терпел поражения, с тех пор как стал международным коммунистом. Но теперь надо мной взяла верх японская полиция”^[83]. Он сел, опустил лицо на руки и горько зарыдал. По воспоминаниям Есикавы, “было очевидно, что у него сильный эмоциональный срыв… никто из нас не ожидал такого поведения от Зорге, мы были ошеломлены. Он впал в полное отчаяние у нас на глазах. Это было жалкое зрелище загнанного, поверженного и эмоционально сломленного человека”^[84].

“Я во всем признаюсь, – сказал наконец Зорге. – Если вы дадите мне отдохнуть”^[85].

Посол Отт навестил своего старого друга в тюрьме Сугамо спустя несколько дней после того, как Зорге не выдержал и дал признательные показания. Если ранее он настаивал на встрече с Оттом, то теперь хотел избежать конфронтации с человеком, которого столько лет обманывал.