Десять дней спустя Старшина подробно описал план действий, подготовленный штабом авиации для налета на Советский Союз. “Авиация сконцентрирует свой удар на железнодорожные узловые пункты центральной и западной части СССР, электростанции Донецкого бассейна, предприятия авиационной промышленности г. Москвы. Авиационные базы под Краковом являются основным исходным пунктом для нападения на СССР. Немцы считают слабым местом обороны СССР наземную службу авиации и поэтому надеются путем интенсивной бомбардировки аэродромов сразу же дезорганизовать ее действия”^[48]. Как оказалось, это было точное описание первых дней операции “Барбаросса”. Голиков постарался скрыть это от Сталина.

“Хороший шпион может определить исход сражения или ход важных переговоров – но, конечно, только если ему верят, – рассказывал Борис Гудзь в интервью 1999 года. – Это очень тяжелое психологическое состояние, если тебе не верят, когда ты получил секретную информацию, которая оказалась верной”.

К концу марта 1941 года почти все сотрудники советской разведки, работавшие в странах “оси” и рядом с ними, в том числе Рихард Зорге, находились в затруднительном положении Кассандры: они знали, что правы, но им не верили.

Зорге подготовил пространное донесение в Центр с последними сведениями от Нидермайера, но Клаузен его не отправил. Вместо этого он составил собственное краткое переложение, опуская ключевую информацию и намеренно затуманивая детали. “На мой взгляд, это был очень важный вопрос, – рассказал Клаузен японцам после ареста, – но тогда я уже встал на сторону Гитлера и не отправил эту информацию”^[2]. Это подтверждается и поступившими в Москву телеграммами. К моменту выхода в эфир 21 мая Клаузен отправил лишь восемь сообщений, состоявших из 797 групп слов, то есть около трети от изначальных сообщений. По своему собственному признанию, из примерно 17472 групп слов, содержавшихся в сообщениях Зорге в 1941 году, радист отправил лишь 1465 – что являет разительный контраст на фоне его рекордных показателей предыдущего года.

“Новые германские представители, прибывшие сюда из Берлина, заявляют, что война между Германией и СССР может начаться в конце мая, – гласил скудный пересказ Клаузена, сделанный из чрезвычайно важного донесения его начальника. – Они заявили, что Германия имеет против СССР 9 армейских корпусов, состоящих из 150 дивизий”^[3]. Второй абзац телеграммы Клаузена явно противоречил первому, что роковым образом отразилось на ее убедительности: “Но они также заявили, что в этом году опасность может и миновать”^[4]. Это сообщение явно трудно было назвать внятным разведдонесением. Голиков написал на телеграмме: “Запросить Рамзая. Уточните – корпусов или армий”. Зорге, учитывая его военный опыт, разумеется, имел в виду армии (что и уточнил 13 июня). Клаузен перепутал эту жизненно важную информацию о боевом порядке, еще более усугубив положение своего начальника и сведя на нет важность его предупреждения^[5].

Без ведома своего начальника Клаузен систематически подрывал работу агентуры в течение всего года. “Я уже тогда начал сомневаться в коммунизме, поэтому отправлял в Москву только незначительную часть [информации], – признавался Клаузен. – Большая часть рукописных сообщений, которые мне передавал Зорге, была уничтожена”^[6]. Клаузен зашифровывал и передавал лишь ту часть, которую не решался вырезать, чтобы избежать подозрений в подлоге со стороны 4-го управления^[7]. Зорге нетерпеливо ждал каких-либо указаний, что Москва вняла его предостережениям. Но в телеграммах ничего не сообщалось ни о дипломатических инициативах, ни о передвижениях советских войск. В течение двух недель от Центра не поступало даже уведомлений о получении его телеграммы. Зорге не догадывался, что причиной этой задержки является саботаж его собственного радиста.

В эти напряженные дни с Зорге познакомился последний посланник Риббентропа в Японию Эрих Кордт. Он рассчитывал увидеть “умного немецкого журналиста, возможно знавшего о сложной политической обстановке в Японии больше, чем кто-либо другой”, о котором был наслышан еще в Берлине. Он, несомненно, рассчитывал хорошо провести время в городе с человеком, как рассказывали, “решительно богемного склада, очень восприимчивого к женским чарам и не отказывающегося пропустить стаканчик хорошей выпивки”. На деле же, когда после полуночи Кордту пред ставили Зорге в отеле “Империал”, он оказался пьян, “чудаковат” и “в воинственном расположении духа”^[8].

Разумеется, они говорили о политике. Зорге без обиняков заявил, что японцы – “пираты”, но они никогда не пойдут немцам навстречу и не нанесут удар по Сингапуру. Кроме того, он дразнил чиновника из Берлина, что скоро Япония заключит соглашение с Вашингтоном. Он намекал на последние указания Коноэ новому послу Японии в Вашингтоне, адмиралу Номуре, – попытаться снизить нарастающее напряжение с Соединенными Штатами, это были важнейшие сведения, почерпнутые Одзаки во время завтрака за супом мисо. США действительно недавно потребовали от Японии выхода из Трехстороннего пакта, предложив взамен признать завоеванные ею территории Маньчжурии и экономические претензии Токио в Азии. Предложение было соблазнительное – если бы только Коноэ мог убедить армию в Маньчжурии заключить мир с Китаем после стольких жертв и крови.

Еще неделя – и станет ясно, придет ли Номура к соглашению с американцами, дразнил собеседника Зорге. В ответ ошеломленный Кордт отвечал, что не может представить себе, чтобы Токио вел с Вашингтоном переговоры за спиной у Гитлера. “Да, это вне ваших компетенций, – грубо парировал Зорге. – Но через две недели я смогу предоставить вам все подробности”. Японские власти объявили очередную “Национальную неделю предотвращения шпионажа”, объяснял Зорге, а значит, жители каждого квартала должны были докладывать полиции обо всех соседях, контактировавших с иностранцами^[9]. Пройдет неделя, все вернется на круги своя, и его “друзья” снова смогут прийти к нему и сообщить последние новости о переговорах. О степени отчаяния Зорге можно судить уже по тому, что он без зазрения совести делился секретной информацией с высокопоставленным немецким дипломатом, с которым вдобавок даже не был знаком; а также по упоминанию между делом, что его источники в руководящих кругах Японии имели основания опасаться разоблачения в ходе недели охоты на шпионов. В три утра, выпив почти всю бутылку бренди, Зорге исчез в ночном Токио. Кордт решил, что знаменитый Зорге “просто болтун”^[10].

В последнюю неделю мая из Москвы наконец поступила, по словам Зорге, “странная телеграмма”. В ней прямо сообщалось, что “мы сомневаемся в достоверности вашей информации”. Так случилось, что эта возмутительная телеграмма пришла как раз тогда, когда Зорге был с Клаузеном. По словам радиста, Зорге был в ярости. “С меня хватит! – кричал, вскочив со своего места, Зорге, схватившись за голову и принимаясь ходить взад-вперед по комнате. – Почему они мне не верят? Негодяи, как можно оставить без внимания наше донесение?” Клаузен лицемерно заявлял, что “это был единственный раз, когда мы оба были вне себя”^[11]. Чего Зорге не мог знать, так это того, что его телеграмма, содержавшая разведданные от Нидермайера, исковерканная Клаузеном и представленная в усеченном виде в докладе Голикова, на самом деле попала на стол Сталина. На докладе он нацарапал, что информация поступила от “подонка, устроившего бордели и фабрики в Японии”. “Хозяин” Кремля, очевидно, спутал Зорге с Клаузеном^[12].

В последней отчаянной попытке привлечь внимание Москвы к своим предупреждениям Зорге прибегнул к необычной тактике, “слив” свою информацию в западную прессу. Он вызвал Вукелича и дал ему указание предложить четырем американским газетам информацию Шолля и других курьеров о “Барбароссе”, не называя имен источников. По каналам своего информационного бюро, Havas, Вукелич не мог передать этот материал, так как теперь оно находилось под контролем марионеточного режима Виши во Франции. Тем не менее ему в некотором смысле повезло с Ньюманом из New York Herald Tribune. 31 мая 1941 года в газете появилась публикация “Токио ждет нападения Гитлера на Россию”. Заметка затерялась в недрах газеты. Манхэттенская редакция уделила агенту Сталина в Токио немного больше внимания, чем сам Сталин. Но не более того.